Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Кроме того, в Хантер-колледже я ужасно тосковала, мне вообще там не нравилось. Он больше походил на католическую школу для девочек, а не на старшую школу Хантер, где жизнь была такой интересной и эмоционально сложной. Для большинства девушек с первого курса колледжа эмоциональная сложность заключалась в том, чтобы прогулять занятия, играя в бридж в столовке.

К тому же меня выводила из себя сексуальная фрустрация, вызванная присутствием всех этих красивых молодых женщин, которых я пригрела на груди, точно израненная банши. Аборт добавлял грусти, говорить о которой я не могла, – уж никак не с этими девочками, что почитали мой дом и мою независимость за убежище и верили, что я степенная, сильная, на меня можно положиться, – конечно, я хотела, чтобы именно так они обо мне и думали.

Спали ли они друг с другом на моем пружинном двуспальном матрасе «Блум и Круп», пока я была на учебе или на работе, – не знаю. Мы частенько об этом шутили. Но даже если спали, то мне об этом не рассказывали, и я бы никогда не призналась, сколь соблазнительными и пугающими находила эти их светлые, рыжие и шатенистые секретности, что выглядывали из-под натянутых нижних юбок в сорокоградусной жаре небольшой квартирки, выходившей на задний двор.

В то лето я решила, что обязательно заведу роман с женщиной – прямо вот этими словами и дала себе обещание. Но как воплотить его в жизнь, не знала, и толком не понимала, что подразумеваю под словом «роман». Но мне было ясно, что я хочу чего-то большего, чем просто обниматься под одеялом и целоваться в кровати Мари.

Мари, как и я, в старшей школе была на периферии компании Меченых. Низенькая и кругленькая, лицо сердечком, а на нем – огромные сияющие средиземноморские глаза. Нас связывала страсть к выучиванию романтических баллад и чтению стихов Миллей. Мари не хотела поступать в колледж и сразу после школы пошла работать – это дало ей номинальную независимость, хотя она до сих пор жила со своей итальянской семьей, очень строгой.

Осенью, после моего ухода из дома, я пару раз у них ужинала. Еду, обильную и сытную, подавала молчаливо-щедрая мать Мари, которая совсем меня не одобряла – в основном потому что я была Черной, но также потому, что я стала жить одна. Хорошая девушка до замужества из материнского дома не уйдет. А раз ушла – значит, шлюха, что в глазах миссис Мадроны в любом случае равнялось тому, чтобы быть Черной.

Иногда я оставалась на ночь, деля с Мари раскладной диван «Кастро Конвертибл» в гостиной, потому что вторую спальню отдали ее брату. Мы допоздна не спали, нежились под одеялом при свете молельной свечки на алтаре Деве Марии в углу, целовались, обнимались и тихонько хохотали, чтобы ее мать нас не услышала.

В конце весны остальные Меченые вернулись из своих колледжей Лиги плюща, и все мы собрались в моей квартире на грандиозную вечеринку/уборку.

Все, кроме Мари. Она сбежала из дома и нашла приют в Ассоциации молодых христианок, а потом вышла замуж за парня, который как-то присел за ее столик в кафетерии «Уолдорф». В ту же самую ночь. Они уехали в Мэриленд и стали себе жить-поживать.

Я распахивала двери своей квартиры перед Мечеными, что уже считали ее своим вторым домом. Наступало лето, и отсутствие отопления и горячей воды не было такой уж сильной проблемой, хотя невозможность принять душ удручала.

Иногда мы с соседом отправлялись за угол к его другу и мылись там.

У меня же не иссякал поток молодых женщин – и большинство из них так или иначе бедовали, каждая по-своему. Особенно мне запомнилась Бобби, которая жила за углом и была на класс младше нас. Теперь она училась в выпускном, и ее постоянно избивала мать. Бобби решила рвануть в Калифорнию, хотя еще не закончила школу. В те дни подобное решение считалось необычайно смелым и сумасбродным, и Бобби пряталась у меня до самого самолета. Мы все считали ее отчаянной, хотя и молоденькой и дурной.

К счастью, Бобби и ее столь же дурной бойфренд уже успели уехать, когда в мой дом постучались разыскивавшие ее агенты ФБР.

Был 1952 год, расцвет эры Маккарти, и я была достаточно осведомлена, чтобы не пускать их дальше порога. Они стояли за дверью, такие глупые, такие мужские, аккуратные, светловолосые и лишь чуточку пугающие. Застегнутые на все пуговки рубашки, полосатые галстуки. У одного стрижка под бокс, у другого разделенные прямым пробором волосы прилизаны по бокам.

Все мои подруги знали, что мы угроза для статус-кво, и именно так мы характеризовали свое бунтарство. Ученые разгадали линейное письмо Б и смогли читать древние минойские знаки. За день до того, как агенты ФБР постучались ко мне в дверь, в Аргентине умерла Эва Перон. Но почему-то именно мы представляли опасность для всего цивилизованного мира.