Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Я знала, что Джинджер больно и из-за моей скрытности, и от того, что казалось ей вероломством по отношению к остальным работницам «читалки». Я ужасно злилась из-за постоянного чувства вины, которое во мне вызывали ее слова, но признаться не могла. Также я не могла прокомментировать тот факт, что они с Адой всё больше времени проводили вместе.

Я мечтала о возможности побыть одной, насладиться уединением, которое стало невозможным с тех пор, как мы стали сожительствовать на веранде на Уокер-Роуд. При этом я практически постоянно думала о Джинджер с Адой. Мне всё сильнее хотелось убраться прочь из Стэмфорда, и мои надбавки всё росли.

Однажды в начале марта я увидела, как Роуз беседует с Берни, заводским специалистом по КПД. Она многозначительно посмотрела на меня, выходившую из туалета. Так я поняла, что дни мои в «Кистоуне» сочтены. В ту неделю я получила сорок долларов надбавки.

В пятницу Роуз сказала мне, что женщин с рентгена на заводе сокращают и меня увольняют. Так как я состояла в профсоюзе, мне полагалось выходное пособие за две недели, чтобы я убралась поскорей и не создавала шума. Хотя именно этого я и хотела, по пути домой всё равно немного поплакала. «Никому не нравится, когда их увольняют», – заметила Джинджер, держа меня за руку.

Кора расстроилась, что теряет дополнительный источник дохода. Джинджер сказала, что будет по мне скучать, но я понимала, что на самом деле она вздохнула с облегчением, как, собственно, и призналась через несколько месяцев. Я же решила вернуться в Нью-Йорк.

20

Не знаю, отчего меня охватило такое страстное желание поехать в Мексику. Я всегда считала ее доступной страной цвета, фантазии и наслаждений, полной солнца, музыки и песен. А из уроков обществознания и географии в начальной школе я знала, что она прилегает к стране, в которой я живу, и это меня интриговало. Значит, если что, я всегда могу дойти туда пешком.

Меня обрадовала новость, что Альф, бойфренд Джин, уезжавший в Мексику рисовать, должен вот-вот вернуться.

Когда я оказалась в Нью-Йорке после смерти отца, отъезд в Мексику стал моей главной задачей. С матерью я виделась мало. Вместо ожидаемой скорби по отцу чувствовала лишь оцепенение. Я остановилась у Джин и ее друзей в квартирке на Вест-Сайде и стала искать работу. Потом вышла администраторкой в поликлинику центра здоровья и переехала в другую квартиру, которую мы снимали пополам с Реей Хэлд, прогрессивной белой женщиной и подругой Джин и Альфа.

Какие бы эмоциональные перипетии ни затягивали меня тем летом, идея о Мексике сияла путеводной звездой, я на нее рассчитывала и искала в ней баланс. Деньги, которые я откладывала на работе, вместе с небольшими выплатами по отцовской страховке, могли ее поддержать. Я была полна решимости отправиться туда, и решимость эта подкреплялась всё сгущающимся политическим мраком и истерией охоты за коммунистами.

Я глубоко погрузилась в работу Комитета по освобождению четы Розенберг, и, даже несмотря на это, месяцы в Нью-Йорке между возвращением из Стэмфорда и отъездом в Мексику казались мне лишь временной побывкой.

Мы с Реей довольно славно жили в яркой, залитой солнцем квартире на седьмом этаже дома без лифта по Седьмой улице в нижнем Ист-Сайде, что сейчас уже считается Ист-Виллиджем. Иногда всё было сложным и новым: учиться жить с Реей, делить пространство с кем-то, тем более с белой женщиной, притом что нас не связывали глубокие эмоции, разве что теплое отношение и взаимная любезность.

В центре здоровья было интересно с медицинской точки зрения, а работа не утомляла. Я чувствовала себя не такой, как другие сотрудницы: за обедом они всё время обсуждали свидания на выходных (мои же дневные фантазии всё еще полнились воспоминаниями об утехах с Джинджер).

Весна сменилась летом. Мы ходили на демонстрации, стояли в пикетах, рассылали письма, звонили в двери и наконец поехали по делу Розенбергов в Вашингтон.

Это была моя вторая поездка в Вашингтон, теперь автобусом. Она заняла шесть часов. В воскресенье, в шесть утра, мы погрузились в автобусы на Юнион-сквере. На этот раз я ехала не ради удовольствия. Мы хотели сохранить жизни родителям двух маленьких мальчиков, которые сидели в салоне со мной. Розенбергов вот-вот должны были принести в жертву, и мы предприняли последнюю попытку вымолить у Белого дома отсрочку казни.