Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Воскресное утро, для начала июня холодно и моросно. Мы с Джин, Реей и другими женщинами выходим на марш в надежде хоть что-то изменить. Не верилось, что страна, с которой я связана, готова убить родителей этих детей и назвать это законным. Еще больше не верилось потому, что они были белыми.

Проверить, можно ли съесть в кафе ванильное мороженое, не довелось. На это не было ни денег, ни времени. Мы пикетировали Белый дом, пели свои смелые песенки, подавали прошения о помиловании, а потом снова расселись по автобусам и отправились в долгий, мокрый путь домой.

Через неделю президент Эйзенхауэр подписал указ, по которому я получала право есть что угодно, хотя бы и ванильное мороженое, где угодно в Вашингтоне, округ Колумбия. Только значения это уже не имело.

По вечерам после работы я виделась с Джин и Альфом, которые успели пожениться, или ходила с Реей на митинги. Там запуганные люди, несмотря на политические разногласия, пытались сберечь хоть крупицу надежды, хотя всем нам вслед за Розенбергами грозили если не казнь, то потеря работы или пожизненная слежка. На митингах в южном Манхэттене или на встречах Гильдии писателей Гарлема в северной его части друзья, знакомые и просто ничем не связанные люди содрогались при мысли о том, что придется отвечать на вопрос «Состоите ли вы или состояли когда-то в коммунистической партии?»

Борьба за Розенбергов отождествлялась для меня с возможностью оставаться в этой стране и выживать во враждебных условиях. Но мои узы с большинством людей, которых я встречала в прогрессивных кругах, были столь же поверхностными, что и с коллегами в центре здоровья. Я с легкостью представляла, как эти мои соратники и соратницы, Черные и белые, привыкшие открыто обсуждать цветовые и расовые отличия, вдруг спрашивали меня осуждающе: «Состоите ли вы или состояли когда-то в гомосексуальных отношениях?» Для них быть лесбиянкой означало быть «буржуазной и реакционеркой», подвергаясь подозрениям и остракизму. Кроме того, так ты становилась «более предрасположенной к вербовке ФБР».

Розенбергов казнили на электрическом стуле 19 июня 1953 года – через две недели после нашего пикета у Белого дома. Теплым вечером я шла по Виллидж с мемориального митинга в Юнион-сквер-парке, и слезы катились по моим щекам. Я плакала о них, об их сыновьях, обо всех наших напрасных попытках, о себе самой – и думала, есть ли где-то в мире место, где всё иначе, где можно жить свободно и безопасно, хотя и не понимала точно, что такое свобода и безопасность. Наверное, это значило не чувствовать себя одинокой, разочарованной, преданной. Я же ощущала себя так, будто мне было лет тридцать.

У кофейни Риенци я столкнулась с Беа – та вышла из соседнего музыкального магазина. Было радостно видеть ее лицо, знакомое, но отличное от тех, что окружали меня в горе и напряжении последних нескольких недель. Я пригласила ее к себе, на Седьмую улицу, выпить кофе. Рея тогда уехала на выходные, чтобы хоть ненадолго укрыться от поражения и скорби.

Мы с Беа познакомились прошлой весной в колледже Беннингтон, когда я поехала к Джилл. Беа тоже навещала подругу. За этот безумный пьяный уикенд наши взгляды несколько раз пересеклись, и вот в два ночи мы уже разговаривали в кафетерии, пока другие спали, и решили, что чувствуем себя иначе, чем другие девушки, потому что мы на несколько месяцев старше и живем одни. То есть мы несем за себя ответственность. Была еще одна беседа, короткая, осторожная и интеллектуальная – о том, как прекрасно находиться среди стольких красивых девушек. С тех пор Беа рассталась с парнем и переехала в Филадельфию, где жила в компании женщин постарше в арендованном доме. Я тем временем побывала в Стэмфорде и встретила Джинджер.

Мы шли на восток, взявшись за руки и безмолвно поминая Этель и Юлиуса Розенберг моими слезами и ее сочувственным молчанием. Мне стало легче. Обеим было очевидно, что за минувший год мы обе преодолели рубеж пытливых дискуссий о любви к женщинам. Я чувствовала это: нечто сквозило в той простоте, с которой мы приобнимали друг друга на ходу.