Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Мы уселись за маленьким столиком на двоих. Обвешанный птичьими клетками Херомео вразвалочку пошлепал показать свой товар новоприбывшим. Неизменные чамакитос болтались рядом, выпрашивая то монету, то подработку. Прошли мимо и мариачи, прикидывая, не захотим ли мы заказать серенаду. И только Тэмми, неугомонная и еще не повзрослевшая, кинулась к нашему столику и по-хозяйски налегла на него в ожидании разговора.

– Пойдешь со мной за покупками завтра? – спросила она. Мы хотели выбрать черепаху, чтобы утка не скучала.

– Само собой, – ответила я, обняла ее и хлопнула пониже спины. – Увидимся завтра.

– Теперь снова пойдут молоть языками, – желчно заметила Евдора. Я удивленно уставилась на нее.

– Да никто про нас не знает, – легкомысленно ответила я. – К тому же здесь все заняты своими делами.

Евдора посмотрела на меня, будто недоумевая, откуда я вообще такая взялась.

Солнце зашло, Херомео прикрыл своих птиц. На эстраде зажглись огни, и Мария обходила столики, зажигая на них свечи. Мы с Евдорой расплатились и ушли – вдоль закрытого рынка, вниз по холму Гереро к Гумбольдт, 24. Воздух тяжелел от запахов цветения, костров, потрескивания жареных кузнечиков в тележках продавцов, стоявших на Гереро.

На следующий день, придя с Тэмми с рынка, мы подсели за стол к Фриде и ее компании. Там были Эллен со своей кошкой, Агнес и ее молодой муж Сэм, который постоянно мотался на границу то за тем, то за этим.

– Мы вам помешали? – спросила я, так как они замолчали.

– Ну что ты, дорогая, мы просто трепались, – сухо сказала Фрида.

– Вижу, что ты уже со всеми в городе перезнакомилась, – живо вставила Агнес и подвинулась, с заготовленной улыбкой на лице. Я заметила, что Фрида глянула на нее хмуро.

– Мы просто обсуждали, что Евдора нынче выглядит получше, – подытожила она и сменила тему. – Вы, девочки, чего хотите: кофе или эладо[15]?

Мне не нравилось, что иногда Фрида относилась ко мне как к ровеснице и наперснице, а иногда так, будто мы с Тэмми – одногодки.

Потом, когда я их провожала, прямо перед моим поворотом Фрида будто невзначай бросила:

– Не позволяй им дразнить тебя из-за Евдоры. Она хорошая. Но с ней могут быть проблемы.

Всю дорогу домой я размышляла, что она имела в виду.

Той весной Маккарти подвергли осуждению. В англоязычной газете опубликовали решение Верховного суда о десегрегации школ, и некоторое время мы все сходили с ума, надеясь увидеть новую америку. В тусовке кафе-кон-лече некоторые даже поговаривали о том, чтобы поехать на родину.

ВЕРХОВНЫЙ СУД США ОТМЕНИЛ ОТДЕЛЬНОЕ ОБУЧЕНИЕ ДЛЯ НЕГРОВ. Я вцепилась в субботнюю газету и снова вчиталась в эти слова. Даже не заголовок. Просто подвал на первой полосе.

Я поспешила вниз по холму к жилому комплексу. Всё казалось величественным и странным. Супруги Розенберг были мертвы. Но это дело, о котором я знала лишь малость по журналу «Кризис» Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, могло изменить расовый климат в штатах. Верховный суд высказался. За меня. Он вообще много высказывался в течение минувшего века, и в школе мы вызубривали его решение о «равенстве порознь». Но теперь что-то и правда изменилось, могло измениться. Можно поесть мороженого в Вашингтоне или нет – неважно; главное – дети юга теперь будут ходить в школу.

Вдруг теперь наконец наладятся и даже принесут плоды отношения между мной и зловещей силой к северу от меня?

Решение суда в газете, зажатой у меня в руке, казалось личным обещанием, посланием о моем личном отмщении. Тем не менее утром на площади о нем говорили все – о нем и о вероятных переменах в американской жизни.

Я торопилась домой в этой стране цвета и смугло-темных людей, которые произносили negro, имея в виду что-то прекрасное, которые замечали меня в толпе, и мне, мне это решение казалось обещанием, в него я, наперекор себе, отчасти верила, как в возможность самоутверждения.

Надежда. Не то чтобы рассчитывала, что это радикально изменит природу моей жизни, но казалось, что существует какой-то прогресс и что это всё – тоже неотъемлемая часть пробуждения, которое я называла Мексикой.

Именно в Мексике я перестала чувствовать себя невидимой. На улицах, в автобусах, на рынках, на площади, в особом приметливом взгляде Евдоры. Иногда она молча, с полуулыбкой всматривалась в мое лицо. Она стала первым человеком, который впервые разглядел меня, увидел, какая я. И она меня не только видела – она меня любила, считала красивой. Это не было простой случайностью.

Я никогда не видела, чтобы Евдора действительно пила, поэтому с легкостью забывала о том, что она алкоголичка. Само слово для меня не значило ничего и годилось разве что для пьяниц с Бауэри. Прежде я никогда не сталкивалась с такой проблемой. С Евдорой мы это тоже никогда не обсуждали, и в течение многих недель нашего совместного путешествия всё было хорошо.

Потом что-то, не знаю что, происходило – и ее замыкало. Иногда она исчезала на несколько дней, и, вернувшись с учебы, я обнаруживала, что под навесом для автомобиля пусто.