Замки детства

В воздушных слоях вновь возникла враждебность, один ветер задул с океана, другой с полюса, обед по случаю крестин, проходивший спокойно и тихо, словно под водолазным колоколом, утратил свою безмятежность; медная лампа тихонько качалась на дереве в саду, Эмили Фево, накинув на плечи кружевную шаль, нахмурила густые брови, как будто опять под зонтиком, покрытым слоем черной пыли, смотрела вместе с чопорной безмолвной матерью кавалькаду в Крезо. Четыре часа: Селестина подала розовые персики на сером оловянном блюде. День, весело занявшийся за Дан-де-Жаман{26} и поначалу довольный собой, достиг сорока градусов от зенита и понял, что не всем пришелся по вкусу: больные, а также разочаровавшиеся в любви проклинают его. Медная лампа тихонько покачивалась на дереве в саду. Момент прощания с Галсвинтой, когда тяжелая лампа, снятая с ветки, упала на дорожку аллеи, но не разбилась, а погрузилась в землю, еще не настал; разорение, старость, отъезд из родного дома бродили где-то на другом конце света; каждое утро солнце поднималось из-за Дан-де-Жаман и озаряло радостный день; старый Бембе срезал увядшие розы, запряг серую в яблоках лошадь в пахнувшую лаком повозку и удар кнутом! спустился в город за анисовыми булочками к десерту на крестины; роды протекали долго и сложно, акушерка, разбуженная среди ночи в своем доме с внешней лестницей, украшенной цветущей геранью — как жаль, что кухня без окон — закутавшись в плащ из черной плотной шерсти, плюхнулась в повозку старого Бембе; они пересекли уснувший Виш; одно окошко слабо светилось, в проеме появился человек в ночном ситцевом колпаке и перегнулся через подоконник, загораживая свечу ладонью; это был мельник из Верне, который каждую осень колол для них орехи; он страдал бессонницей; старый Бембе махнул кнутом, но мельник его не узнал и еще мгновение оставался у окна, защищая пламя от июльского ветра и всматриваясь в непроглядную ночь. С девяти часов вечера, с начала схваток Эжен сидел в кресле у огня и читал последнюю книгу Урбана Оливье{27}; он надел шерстяной жилет и время от времени помешивал угли в камине, где догорало дубовое полено из Буа-де-Шен. Его жена лежала в комнате, — раньше здесь жила Мария-Луиза{28}, любовавшаяся отражением Монблана в зеркале трюмо, — и между схватками слышала шелест переворачиваемой страницы. Старая Анженеза ходила взад-вперед, белый пол с коричневыми вставками-крестами скрипел под ногами, от ее огромного вышитого платка по всему дому распространялся запах фиалок. Хор лягушек закончил выступление в овальном пруду на третьей нижней террасе, сквозь туман доносилось приглушенное воркование голубей, сообщавших о рассвете и освобождении. В саду продолжали выпивать и закусывать, малышка Маргарита запищала в колыбельке, как котенок; мать поспешно встала и, прихватив обеими руками серые юбки, поднялась на крыльцо, расшатанные каменные ступени отозвались низким колокольным звоном. Адольф решился пошутить; но Эмили Фево в краску не вогнать, такая же толстокожая, как и мадам Луи Ларош, в этот момент восседавшая на диване в гостиной в Грас. Навещавший ее деверь Джемс вдруг встрепенулся: «Извините меня, — сказал он, быстро, как белый кролик, вынимая часы, — Боже мой! Боже мой! я опаздываю; я же должен целовать руку Шаха!» Он шел по дорожке, ступать по гравию в изящных, облегающих ступню, как перчатка, ботинках, сплошное мученье, приподнимая левой рукой темно-русую бородку и вперяя угрюмый взгляд антрацитовых глаз на круглые бледно-сиреневые, голубые, медно-зеленые, бронзово-оранжевые шапки гортензий, растущих в тени; потом молча взял вожжи из рук почтительного Луи Бембе. Легкая повозка катилась со скоростью двенадцать километров в час между лозами с тяжелыми кистями бледно-зеленого винограда, зреющего под солнечными лучами и медленно приобретающего прозрачность; возможно, дотянем до ста тысяч литров. Джемс Ларош что-то отрывисто и недовольно пробормотал, подобную манеру общения со слугами он перенял во дворцах. Надо ли приезжать за Мсье и во сколько? Здесь Джемс вынужден был вернуться к членораздельной речи; ответ его, впрочем, не был пространным. Да, пусть Луи приедет на вокзал в одиннадцать вечера; если он будет еще в поезде… О! вот бы Шах заметил его среди прочих гостей. И Джемс предался одной из своих самых сокровенных грез. Его высокая полная невеста вышла из поезда на городской вокзал; несколько дней она собиралась провести у кузенов, которые всегда после полудня прогуливались в низкой коляске, изучали прохожих и обменивались короткими репликами. Желтые ботильоны, из-под пышных юбок выглядывали только их острые мыски, страшно жали; в руках она держала широкую шляпу, под мышкой предательски расплылось пятно от пота; кстати, гувернантка никогда не позволяла ей класть ногу на ногу, поэтому у Клотильды, слава Богу, не было варикоза. В замке с тремя террасами старика Годанса Де Зеевиса она получила прекрасное воспитание; по вечерам жених уходил в деревенскую харчевню, а гувернантка спускалась с Клотильдой на третью Террасу и у грота нюхала красные усеянным мелкими блошками лилии, пока мадмуазель томно обмахивала большим вышитым платком мокрый полумесяц под мышкой. Иногда старый Годанс де Зеевис приглашал к столу фермеров-арендаторов, его жена поджимала губы и выносила для них, как для кошек, отдельную посуду.