Замки детства

В дальнем конце аллеи, где вполне можно встретить молодых божков, прячущихся за стволами пятнистых, как шкура леопардов, платанов, де Гозоны увидели Джемса Лароша на козлах двуколки; он пронесся мимо, и медная лампа еще долго покачивалась в тисовой парковой беседке; позже, после Революции, однажды осенью Джемс Бембе полезет за лампой, уронит ее на землю цвета Коринфского вина и разобьет; лампу он снимал, потому что Мадам Луи, толстокожая, с учительским лорнетом, пристегнутым, бриллиантовой булавкой к корсажу, одна грудь явно выше другой, вознамерилась перебраться в город; ей стало тяжело заботиться о Грас. Когда проезжали шато де Коттен, мелкий гравий так громко заскрипел под колесами, что ветхозаветная мадмуазель, хозяйка гамака, вышла на подвесной мост, обвитый плющом, сделала широкий, напоминающий танцевальную фигуру прежних времен, разворот и удар кнутом! Джемс Бембе поскакал по дороге прямиком к городу. Джемс Ларош скрылся от близоруких глаз мадам де Гозон за облаком пыли. «Боже мой! Боже мой! — шептал он иногда, как белый кролик, выхватывая из кармана часы, — не опоздаю ли я!» Между тем муж Галсвинты, откинувшись на спинку садового кресла из кольчужных колец, посасывал отменный «Наполеон», приобретенный вместе с домом у генерала Фроссара. Среди узких матово-зеленых листьев жасмина распустились обманутые ненадежным теплом бутоны; розы набирались сил перед последним октябрьским цветением; переливалось озеро, окруженное прозрачными, как бывает только в погожие дни, горами; герань слушала карканье ворон, взмах крыльев — и птицы камнем падают в Сан-Дене, лучший виноградник; там, за прудом, росли стройные ряды муската, и виноград почти никогда не осыпался; солнце, по утрам разбрызгивающее лучи между Дан-де-Жаман и Дан-дю-Миди{30}, уводило от него, любимого, тень ореховых деревьев. Чучело в старом жакете умершего доктора, мсье Анженеза, который он надевал, отправляясь за Капит к старому Бембе, никогда не платившему по счетам, но однажды вместо денег притащившего соломенное кресло с грубо вырезанной ножом датой 1749, не пугало ни ворон, ни воробьев. В феврале мохноногий сарыч, усаживаясь на черный драповый рукав, вертел головой, не поворачивая тела; потом, тяжело взмахивая крыльями, летел до виноградника Саль, неудачно расположенного на плоском участке за Грас, и мадам Луи с лорнетом, пришпиленным бриллиантовой булавкой, левая грудь явно выше правой, отдергивала штору и смотрела на сарыча, не видя его. Раньше ей следовало бы увидеть и сарыча, и ворон, и гортензии, и прозрачные горы, до страданий. Молодой деверь скользил вперед, ступни обтянуты желтыми ботинками, как перчатками, и поспешно вытаскивал часы: «Боже мой! Боже мой! я опаздываю! Я же иду целовать руку Королеве!» Еще до отъезда в Россию к князю Голицыну красавчик Луи целовал в прачечной набожную и чопорную Жюли Бембе; в одежде он предпочитал рыжий бархат, а рыжая шапка волос, пахнувших сеном, свела с ума его будущую жену; маленькая евреечка вернулась из пансиона, где каждое утро просыпаясь и поднимая треугольную голову с подвязанной тяжелой черной косой, повторяла: «Hat es schon gelautet? Sind die Ufer weit?{31}», и вышла замуж за Луи, против воли дяди-банкира. Вскоре понадобилось продать виноградники в Саль и Су-Виш, ведь чаша весов перевешивала в пользу рыжей шевелюры, а не Саль и Су-Виш. Закончив целовать Жюли Бембе, также внезапно, как перестают литься слезы, как затихают аплодисменты в театре, как малиновка ровно через десять дней таинственно исчезает с насиженного ею места, красавец Луи уверенным крестьянским шагом, ловко обходя навозные лепешки, усеивающие шар земной, направился к ждавшей у ворот Виктории{32}, а Жюли принялась за починку дырявых салфеток. С террасы, возвышавшейся над садом и крыльцом с двойным пролетом, расколотые ступени которого звенели, словно далекие колокола, крестины царствовали над окрестными землями; солнце вставало между Дан-де-Жаман и Дан-дю-Миди и садилось между Женевой и Доль; ни одно препятствие, ни одно творение рук человеческих, покуда не скрывало от взора ход небесного светила. Дом пристроился на последнем отроге Юры, словно Ковчег на горе Арарат; с мощеного двора доносилось едва различимое воркование голубей; вечером у террасы их песню подхватывали лягушки; в гамму счастливого дня вплетались крики перелетных птиц, красные цветы герани, осенняя роза с блестящей листвой, глухой стук красноватых грушек-руселет, падавших в траву за курятником. Анженеза следили за движущимися по дороге вдоль озера точками: маленькой желтой повозкой Джемса, скрипучей Викторией мсье и мадам Луи, коляской ветхозаветной мадмуазель Коттен. В отеле, где давали прием, было непривычно оживленно; старое здание приобрел и переделал какой-то смельчак: на гигантские аркады между длинным двухэтажным домом с башенкой на боку и хозяйственной пристройкой он водрузил огромный, выступающий вперед корпус, странный архитектурный ансамбль смахивал на белого слона в попоне с помпонами из искусственного мрамора. Джемс бросил вожжи Луи Бембе, вышел из коляски и направился к роскошной двери. Они найдут Царя Царей в ротонде, сообщила прислуга в бутылочно-зеленой с золотом форме, словно скарабеи, снующая туда-сюда. Двое слуг в спешке тащили по потайной лестнице в опочивальню Царя Царей барашка, принесенного утром в жертву. «Боже мой! Боже мой! — бормотал Джемс, поднимаясь по ступеням и на ходу вытаскивая часы, — я опаздываю». По потолку, бледно-голубому пруду, обрамленному кремовыми, имитирующими самшит, бордюрами из гипса, плавали облака и лебеди, зажимающие в клювах и перебрасывающие друг другу розовые ленты.