Замки детства

Адольф тщательно вытер русую бороду, на которую накануне вылил дрожащей рукой несколько капель «Вилльнева», положил салфетку и встал. Смущенные Анженеза принялись разглядывать тонкие, желтые, с возрастом отекшие и покрывшиеся морщинами руки, лежавшие на краешке скатерти; как их в детстве научили, так они и клали свои руки на скатерти, которые вышивали еще их прабабки; старая чудачка с горечью думала о потолках в три с половиной метра; ванные комнаты? Ха! — усмехалась она — Конечно: две, три ванные и две, три, пять гостиных! На охоту выезжали в зеленых костюмах, перо дрожало на шляпах, летели среди берез, пригнувшись к лошадиным гривам, дядя, братья, кузены и князь; она не успевала сглатывать слюну, и брызги летели на все вокруг. Давным-давно она вышла из почтового экипажа, пышно распустились примятые кринолины, гроздья локонов заблестели в рассветных лучах. За Риги{37} вспыхнуло золотое пламя, гора стала прозрачной, бледно-сиреневой, теплый розовый свет согрел ледники, мимо с другими охотниками в ярко-красных султанах проезжал верхом Луи Анженеза. Он заточил жену в обитой зеленым бархатом гостиной; она отправляла ребенка на прогулку с нянькой и, склоняясь к роялю, играла Шопена; Вальтер палкой ворошил гигантский муравейник Буа-де-Шен; крестьяне привезли ребенка обратно на грохочущей телеге, мальчик вскоре умер: оса ужалила его в горло, когда он ел черную вишню; уставившись в низкий потолок, она наблюдала за движением солнечных бликов; потом у них родилась дочь, девочка строила в саду домики из мха, а зимой переносила их в гостиную под стол, потом сын-транжира. Где он теперь, в каком краю? В приемном кабинете Луи Анженеза тайком прикладывался к красненькому, потом мало по малу перешел на коньяк. Руки начали дрожать; силы иссякли, ни зубы дергать, ни новорожденных принимать. К счастью он был протестантом, а не католиком, иначе тело загорелось бы от свечей во время отпевания. Дочь вышла замуж за соседа, дом которого, обнесенный шпалерами, возвышался над тремя террасами; на второй террасе росли нарциссы, на третьей — гортензии и бессмертники, между ними колючее деревцо, неизвестное в наших широтах, уж дети-то навсегда его запомнили. На чердаке валялась обветшавшая серая плетеная мебель. В детстве Эжен и Элиза обстреливали корзину из старинного нионского фарфора, стоявшую у кладовой, где хранились седла и сбруя; в чулане мыши бегали по орехам и с ужасным грохотом раскидывали их во все стороны; было так дивно сухо, самое сухое место на свете; любые болезни излечились бы на розовых теплых плитах, под балками, с которых свисали осиные гнезда и слышались звонкие шажки когтистых голубиных лапок. Доктор кончил плохо: белая горячка, но жена оставила его в алькове за зеленой репсовой занавеской и ушла к дочери, жившей рядом, буквально на расстоянии выстрела; так уж расположены четыре дома на последнем отроге Юры. Дом встречал восход и закат, за бесконечной линией альпийских хребтов иногда, в особые дни угадывалось голубое и светлое пространство, море. Однажды их навестил кузен Соловей с женой мадам Каролин Тестю{38}. Гостившая тогда в доме кузина Женни де ля Лиматт{39} входила в ружейную комнату и за ней тянулся запах реки и ветивера. «Попробуйте, кузен, немножко василькового отвара», — предлагала она. Кузина жила в Цюрихе рядом с Гроссмюнстером в квартире с мебелью красного дерева, выходила из спальни, откуда несло затхлостью, медленно пила васильковый отвар, поданный служанкой Петитплюи, и первый солнечный луч заставлял петь для нее позолоченную статую Карла Великого{40}. Каждое утро кузина пыталась отрезать незаметно превратившийся в рог, враставший в плоть ноготь на большом пальце левой ноги. Ничего не получалось, слезы лились рекой; пила бы здесь не помешала; Поль отстриг ей ноготь прямо перед самым отъездом в Камерун, уже сидя на двух чемоданах, покрытых козьими шкурами. В то время ногти на ногах часто твердели, рога прятались в туфлях. Только у Джемса Лароша ногти были тщательно ухожены; он ежедневно мылся с головы до пят; чувствовал ответственность перед согражданами.

«А как поживают ваши дети, кузина?» — прозвенел, словно настенные часы, тонкий голосок; Женни де ля Лиматт заговорила.

У Каролин Тестю голос низкий с ароматом роз: «Слава Богу, хорошо».

«А тетя Розетта?»

«Плохо поживает».

«На последнем издыхании, — вздохнула мадам Анженеза. — Ваш брат Улисс очень добрый. Очень. Сюзетта сказала мне, что он навещает ее каждый день».