Замки детства

У подножья террасы расстилался кантон Во, красоту которого напрасно воспевал соловей, на его рулады никто не обращал внимания. Лес Буа-де-Шен, окаймленный розовым вереском и можжевельником, спускался к белому песчаному берегу и по вечерам выгуливал на речной глади длинные тени. Улисс, — в добрый час, в добрый час! — помимо статей в «Альманах хромого вестника»{41} каждый год писал по книге с религиозными наставлениями. Тетя Розетта жила одна-одинешенька в маленьком домике на восточной окраине деревни; окна выходили на заброшенный виноградник, который подъедали овраги и затеняли ивы и заросли кустарника, если бы старый аптекарь Улисс, носивший черную шелковую ермолку, убил тётю Розетту, он там вполне смог бы спрятаться; столовое серебро, каждый прибор в отдельном мешочке, она хранила под высокой черешневой кроватью в большом, с замками, сундуке из необработанной ели. Улисс навешал тетю, она к тому времени уже оглохла, Мартан Бембе окучивал виноградник, подрезать лозы и снимать лишнюю листву приходили крестьянки из Савойи, один платок на голове, во втором завязаны пожитки, оплата после завершения работ, и они торопились вернуться в дикую Савойу к своим младенцам, подвешенным к стене за пеленки; бабка Селестина снимала детишек дрожащими руками и вливала в посиневшие от беспрерывного крика ротики немного водки; в деревне оставались только мужчины и старухи; крестьянки с огромными корзинами, обшитыми белой тряпкой, возвращались как с войны; Мартан Бембе запирал их в комнате для прислуги, где они спали, не раздеваясь, раскрыв рот; воздух спертый, хоть ножом режь; в два часа ночи выходили, шлепали в грязи по откосу, слепые и молчаливые со сна, расползались по винограднику, как плезиозавры; и кто бы описал тот вред, который они наносили, срезая в темноте еще до наступления утра несущую ветку? На заре они возвращались обратно для короткого отдыха, Мартан Бембе отпирал комнату, через пять минут, проглотив кофе, они уже опять толпились на узкой тропинке, спускавшейся между виноградниками и шато де Коттен в овраг; птицы в саду только просыпались. Появлялся Улисс, усаживался в кресло, обитое зеленым бархатом, вытаскивал из кармана аптекарскую ермолку, натягивал ее на квадратную с всклокоченными непослушными седыми прядями голову и начинал беседу с глухой Розеттой. Никто не знает, что уж она ему пообещала однажды, но, стоя на крыльце, он кричал: «Кузина, спасибо, благодаря вам мои дети ни в чем не будут нуждаться»; на темной начищенной лестнице он столкнулся с Сюзеттой, которая принесла липы от мадам Анженеза, ведь у тети Розетты липа не росла, как и у священника, перед домом одни рябины, а по стенам вился виноград, опрысканный купоросом; дом выцвел в зелено-голубой и сливался с виноградником. Богосозданные виноградники изменили цвет в конце столетия{42}. Тетю Розетту нашли утром мертвую, открытый рот обнажал беззубые десны, посиневшая нога свесилась с кровати; вскоре Улисс принес хранившееся у него завещание; Галсвинте на память он подарил сахарницу и тяжелый серебряный кувшинчик, на котором были выгравированы инициалы «SD»; состояние исчислялось приблизительно двумястами тысячами франков; недвижимое имущество: луга, виноградники, маленький зелено-голубой домик и акции Главного общества российских железных дорог, писатель-пройдоха быстренько продал бумаги Луи Ларошу, принимавшему его с кнутом в руке и отгородившемуся от мира штанами с тройной подкладкой, пахнувшей конским навозом. В маленьком домике Улисс поселил съемщицу, кузину: старую, глухую и очень жадную, изнашивавшую чудные вуалетки до дыр. Несправедливая тетя Розетта покоилась теперь под далиями и увядшими осенними хризантемами; а Галсвинта приходила с зеленой лейкой и поржавевшим совком и выкапывала ямки для анютиных глазок и незабудок. Правда, покоилась Розетта неспокойно: всякий раз, когда Галсвинта подавала чай мадам Луи Ларош или Эмили Фево, а потом — мадам Шахшмидт, приехавшей посмотреть на дом и сказавшей, что он — «великолепный», а потом, уже в городе, прежним своим подружкам по пансиону — на встречу она наденет черную юбку с набивными тюльпанами и черную кружевную блузку — несправедливая тетя Розетта, завещавшая состояние аптекарю Улиссу, переворачивалась в гробу. Каролин Тестю проскользнула меж веточек куста, увлекая за собой сухие листья: трудно ей держаться прямо под тяжестью темных волос. Когда они опадали, медная лампа легонько покачивалась: до появления машин деревня дышала в полной тишине, белые голуби мира летали в безмятежном воздухе; господа из Совета администрации в узких брюках, лица закрыты бородами и бакенбардами, стояли, пряча за спинами голубей, в красных бархатных ложах, в приглушенном свете слева от сцены; лица зрителей, широкие и узкие, бледные и пунцовые теперь казались одинаковыми, цвета грязной овечьей шерсти; Галсвинта была в кипенно-розовом платье с воротничком, обвязанным кружевом, и в приталенном длинном жакете — платье сейчас висит в комнатах с высокими потолками, где пляшут язычки пламени, но не подходит ни одной, даже самой изящной, женщине. Джемс Ларош бросал на зрителей встревоженный взгляд; его невеста уехала в Граубюнден, вагон просел, когда она поднималась на подножку, показывая серый плотный шелковый чулок; еще двенадцать пар чулок лежали в старинном комоде, увенчанном двумя подсвечниками с желтыми свечами; луна и в полдень освещала окруженную бело-черными домами, белые камни и черное кованое железо, площадь в Майланде. Президент Совета администрации покинул виллу, стоявшую на берегу реки Арв напротив виллы Адольфа; от реки Элиза возвращалась извилистыми тропинками аллеи. Наглухо закрытое окно Густалова слабо поблескивало, сложно сказать, исходил ли свет изнутри, из комнаты с орешками, или стекла отражали лучи вселенной, планет, неба, лежавшего на горных вершинах. «Элиза! Элиза!» — вероломно подзывала свекровь, свесившись из окна комнаты, где на бежевом расшитом золотом ковре нежилась «История Швейцарии» М. Гоба{43}. Элиза подошла к дому, сумасшедшая нагнулась, испустила радостный вопль и вылила ей на голову содержимое ночного горшка. Элиза увернулась, вздохнула, вошла, необычно покатая спина. Сумасшедшая, седые волосы дыбом от дувшей с ночи бизы, продолжала: «Элиза! Элиза!» Шано с трудом соединял на животе ладошки коротких рук и благодарил Бога за то, что жизнь прекрасна. Тем временем президент Совета администрации, его сопровождал маленький нервный секретарь с глазами черными, как у жеребят, и с такими же, как у них, мурашками по коже, устремился к мадам де Гозон, обладательнице совершенно круглого, с какого бока ни посмотри, носа, завитых буклей надо лбом и, как положено прелестнице, в декольте; после смерти мадам де Гозон витрины табачных лавок еще долго будет украшать ее сильно ретушированный портрет, чаровница 1890‑го года, пышная грудь, букли над бычьим лбом, мощные плечи, расцветшие за пол века без войны, рекламирует сигары, а у самой давно земли полон рот. Дива пропела!