Замки детства

Подруги нежные — грусть и воспоминанье,
Задумавшись, глаза одна прикроет,
Другая, улыбнувшись, с лица вуаль откинет…

Старуха Зеевис, трясясь от гнева, проливала кофе на пышную, задрапированную гипюром грудь, потом обильно смачивала платок в теплой воде и тщательно оттирала пятно, не стесняясь арендатора Жоса. Отель Шаха покоился на аркадах из огромных, высотой с обитателей Марса, камнях, Гозоны выехали из Капита на прием к Шаху, Мсье Гозон, с тонким браслетом вокруг запястья, зябнущий, словно обезьянка, и Мадам Гозон, если бы не нос, совершенно круглый, с какой стороны ни посмотри, прослыла бы очаровательной; этот нос она унаследовала по закону семейной физики, в соответствие с которым один и тот же объект может встречаться и здесь и в мире ином; ее дедушка де Курендлен уже унес идентичный нос — преданный Эмиль подтвердил бы — в могилу, но прежде належался в кровати в стиле ампир в высоком, вздрагивающем от немецкой канонады{29}, красном доме на берегу реки в Базеле. Еще до смерти де Курендлена круглый нос достался сыну, притащившему потом из Африки множество редких животных, и дочери Элизе, которой старик запретил выйти замуж в Базеле. Мсье де Гозон, маленький и чернявый, как обезьяна, занимался дипломатией и, рассудив, что в Китае любая европейка красива, женился на Элизе. Два предыдущих носа, уже давно лишившиеся мяса, больше не отличаются от прочих европейских носов; а верный Эмиль покоится в ногах.

«Мы не опаздываем, дорогая?» — спрашивал Мсье де Гозон, сжимая мохнатой рукой большую серебряную луковицу на волосяном шнуре, оправленном в золото, волосы принадлежали его матери, уроженке Женевы, красавице времен Империи. Дорогая думала, что нет, просто уверена, нет. «Шах часто заставляет себя ждать, мне Мсье Ларош сказал».