Замок. Роман, рассказы, притчи

На этот ответ следует обратить внимание. Я знаю: среди достоинств собачьего рода нет такого, чтобы съестное, которое мы заполучили, распределять среди всех. Жизнь тяжела, земля от суши потрескалась, наука богата интересными выводами, но как же мизерны ее практические результаты; у кого есть съестное, тот его придерживает; это не эгоизм, а совсем наоборот, это закон собачьего рода, единогласное решение народа, порожденное преодолением себялюбия, ибо имущие ведь всегда в меньшинстве. И потому ответ: «если у тебя не хватает еды, мы дадим тебе из наших запасов» всего–навсего избитая фраза, шутка, подтрунивание. Я этого не забыла. Тем большее значение имело для меня то, что по отношению ко мне в ту пору, когда я со своими вопросами кочевала по белу свету, насмешек не допускали; мне, правда, все еще не давали есть — да и откуда бы могли окружающие тотчас взять еду, — а если еда как раз случайно у них была, так они забывали, конечно же, в безумии голода всякие другие соображения, но предлагали мне еду вполне серьезно, и то тут, то там я и, правда, получала кусочек, если была достаточно расторопна, чтобы ухватить его. Как же получилось, что ко мне относились как–то особенно, берегли меня, предпочитали? Оттого ли, что я была худая, слабая собака, плохо питающаяся и мало озабоченная добыванием пищи? Но кругом бегает множество плохо питающихся собак, и у них, если могут, отнимают даже самую жалкую еду из–под носа, часто не из жадности, а, главным образом, из принципа. Нет, мне явно оказывали предпочтение, я не могла бы подтвердить это какими–то подробностями, скорее у меня сложилось о том определенное впечатление. Были это, значит, мои вопросы, которым окружающие радовались, которые считали особенно умными? Нет, им не радовались и считали их глупыми. И все–таки, это могли быть только вопросы, благодаря которым я удостаивалась внимания. Казалось, что лучше уж они сделают что–то немыслимое и заткнут мне рот едой, — этого не делали, но хотели сделать, — чем будут терпеть мои вопросы. Но ведь они могли бы меня просто прогнать, а не терпеть мои вопросы. Нет, этого они не хотели, они, правда, и мои вопросы слушать не хотели, но именно из–за этих моих вопросов меня не хотели прогонять. Это было, собственно говоря, время — хоть меня и высмеивали, и обращались со мной как с глупым маленьким зверенышем, таскали туда–сюда, — время, когда я пользовалась самым большим уважением, никогда впоследствии ничего подобного не повторялось, я имела ко всему свободный доступ, ни в чем мне не отказывали, мне под предлогом сурового обхождения, собственно говоря, льстили. И, стало быть, все–таки только из–за моих вопросов, из–за моего нетерпения, из–за стремления к изысканиям. Хотели они меня своим отношением убаюкать, отвести без насилия, едва ли не любя, с ложного пути, с пути, ложность которого не была все–таки такой уж несомненной, чтобы она позволяла применить насилие?

К тому же, известное уважение и боязнь удерживали их от насилия. Я уже тогда подозревала что–то подобное, ныне же знаю точно, куда более точно, чем те, кто в ту пору это совершал, это правда, меня хотели сманить с моего пути. Это не удалось, они добились обратного, мое внимание обострилось. Я даже осознала, что это я, та самая собака, которая хотела соблазнить других, и что мне и вправду до известной степени этот соблазн удался. Только с помощью всего собачьего рода начала я понимать мои собственные вопросы. Если я, к примеру, спрашивала: откуда земля берет эту пищу, — так неужели меня беспокоила при этом, как могло показаться, земля, а может, меня беспокоили заботы земли? Ни в малейшей степени, я скоро поняла, что очень далека от этих проблем, меня беспокоили только собаки, а больше ничего. Ибо что еще есть на земле, кроме собак? Кого еще можно окликнуть в этом огромном пустом мире? Всеми познаниями, совокупностью всех вопросов и всех ответов обладают собаки. Если бы только эти познания можно было применять эффективно, если бы можно было применять их открыто, если бы только собаки не знали намного больше того, в чем они признаются, в чем сами себе признаются. И даже самая разговорчивая собака куда более замкнута, чем замкнуты входы в места, где имеется наилучшая пища. Тут уж ты крадучись кружишь вокруг ближнего своего, все в тебе кипит от страстного желания, ты хлещешь себя собственным хвостом, задаешь вопросы, просишь, воешь, кусаешь и добиваешься — и добиваешься того, чего можно было добиться без всякого напряжения: тебя любезно выслушают, дружески коснутся, почтительно обнюхают, нежно пообнимают, твой и их вой сольются в единый; все направлено на это, восхищение, забвение и обретение, но то единственное, к чему ты стремился, — пополнение твоих познаний, в этом тебе все так же отказано. На эту просьбу молча или вслух в лучшем случае отвечают — если уж ты, соблазняя их, перейдешь все границы, — тупые выражения лиц, косые взгляды, хмурые, мутные глаза. Все происходит ничуть не иначе, чем было тогда, когда я ребенком окликнула собак–музыкантов, а они молчали.