Замок спящей красавицы. Полное собрание сочинений. Том 2

Ох уж эта крестьянская привычка перекусывать в дороге! Клементина как будто нарочно старается вывести его из себя. И почему она как бы не замечает дядиной выходки? Почему?.. Почему?.. Реми переполнен этими «почему». Почему погибла собака?.. Ну ладно, допустим, она испугалась. Это понятно. Таково объяснение Раймонды — объяснение здравомыслящих людей, боящихся рассуждать, сомневаться. Но почему она испугалась, эта собака? Почему ее будто невидимая сила выбросила на шоссе? К чему упорствовать? Ответа нет. Дорога простиралась далеко за горизонт, а колеса машины, наподобие волнореза, разбрасывали направо и налево брызги щепок, веток и всякого мусора. Реми нравилось мчаться напролом. Он часто мечтал быть роботом, защищенным от внешнего мира стальной грудью. К чему эти руки, ноги, лишенные изящества, силы, которые лишь приковывают человека к земле? Иногда он просил купить ему спортивные журналы и долго недоуменно разглядывал пловцов, боксеров… Там всегда были женщины, дарящие цветы, и они тянули свои хрупкие лица к потным мордам, похоже, готовым их укусить, разорвать…

Взгляд Реми остановился на Раймонде, на ее красивой шее, где подрагивали от ветра волосы, тонкие, как пух. Затем он перевел глаза на дядю, чьи руки, казалось, ласкали руль — шершавые руки и пальцы с квадратными ногтями. Стрелка спидометра легонько дрожала на отметке «110», излучая загадочное фосфоресцирующее сияние. Можно было поклясться, что спидометр измерял не скорость машины, а дядины флюиды, избыток его жизненных сил, излучение его крови. Реми верил во флюиды. Он чувствовал их, как кошка. Со своей постели он ощущал настроение всего дома, тоску пустынных комнат первого этажа и даже как опадают лепестки с букетов в вазах. Вечерами через окно, выходящее во двор, он как бы осязал торжественную пустоту проспекта, осторожно проходил под деревьями… Видели ли его? Его не могли видеть, так как он лежал в кровати, но, несмотря на это, все же там, вне дома, должна была находиться какая-то малая часть его самого, иначе он никогда не узнал бы о присутствии влюбленной парочки в глубине гаража… Служанка Ружьеров. Немного позже слышался торопливый перестук ее удаляющихся каблучков… А дальше находился сад доктора Мартинона… ветер развевал занавеску… пахло рыхлой землей, мокрыми листьями… Вокруг лампы кружили мотыльки и майский жук… А дальше… Реми мог бы идти и дальше, но он боялся порвать эту невероятно тонкую и без того натянутую нить, которая соединяла его уже дремлющее тело с невидимым, заблудившимся в мире людей двойником. Одним махом он возвращался через стену обратно. Отец его лишен флюидов, в этом-то Реми уверен. Равно как и воображения. Клементина же, напротив, окружена некой аурой печали и затаенного чувства мести. Казалось, она растворялась в кухне или гостиной, как капля чернил в воде. Дядя… тут все сложнее. Он впитывал окружающую жизнь. На него невозможно было не смотреть, и приходилось терпеть все его жесты, голос, звук, который он издавал при дыхании, щелканье его пальцев… И это Вобере? Верится с трудом. А ведь он любил напыщенно произносить: «Я — настоящий Вобере» — только для того, чтобы видеть, как низко опускает при этом голову его брат. Реми наблюдал за мощной спиной, возвышающейся над сиденьем. И все тот же тяжелый и пристальный взгляд единственного глаза в центре зеркала, как будто бы дядя насторожился, почувствовал опасность сзади… Этамп… Орлеан… Вот уже и Ламот-Беврон… И все это, насколько хватало взгляда, — Солонь. Раймонда дремала. Клементина чистила апельсин. Реми смотрел на дядю. И вдруг рокот мотора стих. Машина, подавшись вправо, ехала уже по инерции.

— Привал? — спросил Реми.

— Да, — ответил дядя. — Я совсем одеревенел.

Машина встала под кроной деревьев, у пустынного перекрестка. Дядя вышел первым, закурил сигарету.

— Пройдешься немного, сынок? — спросил он.

Реми гневно хлопнул дверцей. Он ненавидел подобные фамильярности. Слева к небольшому лесочку тянулась ухабистая проселочная дорога, над ней кружили вороны. Справа виднелся пруд; небо, залитое светом и пустое, навевало необъяснимую грусть. Реми сделал несколько шагов рядом с дядей.

— Ну что, — пробормотал дядя, — как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно.

— Если бы тебя иначе воспитывали, ты бы уже давно ходил. Вечно с тобой все носятся! Не желаете ли этого? Не желаете ли того? Можно подумать, им нравилось делать из тебя какого-то беспомощного кретина. Эх, если бы тобой занимался я! Но ведь ты же знаешь своего отца… Все потихоньку да полумерами. Глупо! Нужно доверять жизни!

Он схватил Реми за руку, до боли сжал ее.

— Доверять жизни, слышишь?

Он понизил голос, отвел Реми еще дальше в сторону.

— Между нами говоря, мой мальчик, сознайся, что ты немного преувеличивал.

— Что?

— Видишь ли, я из тех прихожан, которых не так легко заставить поверить. Если бы у тебя действительно были парализованы ноги, этот человек с нелепой фамилией… как бишь его?.. Мильсандье… Так вот, он мог делать пассы и щекотать тебя сколько угодно, хоть до всемирного потопа, но никогда не поставил бы тебя на ноги.