Заморок

— Потом так. Я закидал снегом кровь Ященки, а самого прикопал в сугробе под стенкой. А уже светает, а я на снегу — как столб, на кило́метры видный. Опять надо ждать темени. Жду в хате — двери выбило, а стены ничего, и крыша тоже ничего. Я двери заставил чем было — стол стоймя поставил и обгороелое сверху наложил. А печку ж не затопишь… Холодюка! Трошки хлеба с салом подъел, воды натопил на щепках.

Про маскировку не забываю. Сижу тихо. Был момент, я услышал — далеко ехали люди, вроде на санях, — песни пели. Свадьба или как…

Потом стало темно. И веришь — приперлися волки. Слышу — копают лапами. Они ж Ященку моего копают! «Нет же, — думаю, — не дам товарища на съедение!» Вышел с хаты и буквально голыми руками отогнал волков — трое было, сволочей… Занес Ященкову голову в хату. Решил другое его не тащить. Сказал: «Прости» — и не потащил.

Положил голову в угол. И показалось мне это сильно нехорошо. Положил заместо стола на табуретку — на доску — лежит голова, чистая паляныця. Сам сел тоже ж на табуретку, навпротив.

Начал я есть свою еду и с Ященкой говорить. Докладывать. Потом думаю: «Если я щас буду понимать, что голова мертвая, я ж с ума сойду».

И я решил такое — человек живой, пока человек ест. И я для понимания жизни своему товарищу в рот положил хлеба. А между прочим, у меня уже хлеба — совсем крошки. Мы ж на сутки шли. Понимаешь?

Допустим, моя голова уже ничего на свете не понимала.

А мой язык сказал:

— Понимаю!

— Я с той самой хаты ушел утром еще через день и ночь. Сам ушел, а Ященку оставил. На табуретке на доске, с хлебом и оставил. Пускай знают — партизан и мертвый — живой.

Яков взял кусок хлеба, откусил столько, что не поместилось.

И с всем этим внутри Яков спросил:

— Про крошки понимаешь?

Конечно, я сказала, что понимаю навсегда.

Кушал Яков с аппетитом. А я кушать уже не хотела. Ни хлеба, ничего. Чай закипел, так я налила себе и пила голую заварку.

Яков не останавливался в еде, а до света еще было много часов.

Яков попросил наварить картошки в мундире. Я обрадовалась, что у Якова будет работа языку, что Яков забудет про свои разговоры.

Яков не забыл. Пока картошка варилась, Яков говорил и говорил.

— Ты, Изергиль, без интереса к делу. Спросила б, я б сказал, что тебе полагается знать как бойцу. Ты на такое дело решилась, шо надо иметь ответственность. А ответственность — это понятие. Понимаешь?

Я сказала, что понимаю, а про понятие не знаю. Первое. Я себе не могу понять, как перейду на место.

Яков сказал, что сейчас расскажет на чужом случае.

— Есть у меня такой — Вениамин. Разведчиком пойдет. Ему осталось — самое — год-полтора. Сгнил весь, а тянет. Так понимаешь?

Я поняла и спросила:

— И чем он такой там вам пригодится?

— Это он тут гнилой. А там, шоб ты знала, все молодые, здоровые. Я узнавал. Туда в основном люди идут, шоб начать хорошо жить. Вениамин же ж раньше здоровый был. И там, значит, будет.

— А со мной как будет? Я ж не гнилая… Я, может, еще не сильно-сильно скоро…

— Сильно. Все там будут. По моим данным, американцы по нам жахнут в 67-м. Как раз на пятьдесят лет революции. Они ж нашу революцию ненавидят, не зря с вторым фронтом тянули до последнего. Пауэрса знаешь?

— Знаю…

— Летал, гад, приглядывался к нашей земле. Шоб не распотякивать, скажу одно — получится крышка. Гражданскую оборону знаешь?

— Знаю…

— Наплюй! Сразу будет крышка. Понимаешь?

— Понимаю…

— Не переживай! Еще ж шесть лет! Наживешься — во! По самое горло наживешься!

Пока Яков про американцев не сказал, я слушала выступления как тэрэвэ́ньки. Языком болтает, и пускай себе болтает. А про американцев и войну я и от других слышала. Много кто говорил. Только кто говорил, что на пятидесятилетие революции, а кто — что на столетие Ленина. Больше — что на столетие. Лучше б на столетие — это ж плюсуй еще три года.

Конечно, я надеялась, что как-то обойдется, а сильная тревога была.

Яков загорелся.

— Шо ты себе думаешь? Пускать на самотек хоть как, а нельзя. Тут смерть человеку сильно пригодится. За Вениамином другие пойдут. Пока то, пока другое — дело ж серьезное, они обсмотрятся на месте, наладим крепкую связь…

— Яков, какую связь? Что, кто-то туда-сюда бегать будет?

— Дурная! Прикажу — будет!

Когда уже такое заговорилось, я перевела на Вениамина, как на понятное для Якова в настоящую минуту, а не такое идиотское.

— Ой, Яков, Вениамина жалко, что он такой страдающий… Может, я буду ему помогать? Сготовить, постирать или что…

— Не. Он сам. Тем более он в хату никого не допускает. Пишет. Так себя и называет — я, говорит, писа́льщик.

— Это он что?

— Ну пишет… Пишет… Своей рукой пишет. У евреев есть такое — сильно любят писать. Мойсея знаешь?

— Мойсея не знаю.

— Шоб ты знала, Мойсей писал на каменюке буквы с словами. Бог говорил, а Мойсей писал. Евреям понравилось. Шоб ты знала, я лобзиком тоже умею. А щас Вениамин пишет.

— И про что ж он такое важное пишет? Донесения про что в уборных у соседей делается?