Заморок

Яков встал с табуретки и ударил кисточками у меня перед самыми-самыми глазами.

— От! Теперь ты настоящий боец! Бери раму, иди в коридор.

Яков показал на красную материю в раме, метров три, если так, и с полметра, если так.

Я взяла и понесла.

Яков вынес с коморы газеты и закрыл дорожку. Я положила на газету раму. Яков с краю стал на карачки. Верней, на карачку, у него ж одна нога не сгибалась, нога на карачку не получилась, а получилась черт-те как.

Потом Яков сказал мне принести банку и кисточки тоже. Кисточки уже не кисточки, а кисти. Я разницу понимаю, мы с мамой Тамарой дома сами белили и красили.

Банка была с-под чего-то, не стеклянная, а железная литровка. Я еще в коморе услышала — вроде тянет гадостью. А это ж с банки.

Яков увидел, что мне противно с банки и сказал:

— Чтоб ты знала, это столярный клей. Варится с рыбных костей. Сильно сильный! Токо вонький. Я когда варю, в хате все открываю на все стороны.

Я спросила, зачем клей, надо ж краски, а не клей. Может, Яков напутал.

Яков заверил, что не напутал, что клей делается для краски.

— Мне секрет дал Наум Сребницкий. Был у нас такой в мастерских. Я ж раньше работал в мастерской, мы и рисовали, и писали, и клеили… Наум за старшего. Для всей области делали. К ноябрьским и к майским… А еще раньше писали «Цены снижены». Ты в клей дай зубной порошок, и будет тебе белое лучше краски. А секрет — сколько на сколько.

Я слушала Якова и думала, что он, наверно, наметил меня своим таким секретом заманить. А мне секрет Якова тьху. И другой Якова секрет тьху тоже.

— Тут главное вести линию. Смотри.

Яков макану́л кисть и начал выводить. Выведет сколько-то и посунется, я за ним посунусь — сама и банку тоже. Надо, чтоб под рукой. Я сначала наклонялась, а потом тоже стала на карачки. Получилось, что мы Яковом сровнялись. Яков от меня, а я за ним. Цуцики похожее делают. Собачая свадьба — это, конечно, другое.

Яков сразу выводил краской, получалось, что буквы шли с самой материи. Сначала буквы были мокрые и серые. Я спугалась, что такое останется. Яков сказал, что все будет.

Я не спросила, какие слова Яков напишет, а Яков не сказал. Я подумала, что это ж такой секрет, что узнается.

Конечно, секрет узнался.

ПОЗДРАВЛЯЕМ С ПРАЗДНИКОМ ДНЕМ СОВЕТСКОЙ АРМИИ И ВОЕННО-МОРСКОГО ФЛОТА. УРА!

Я удивилась, что Яков не промахнулся. Хоть сам Яков крученый-верченый, еще и с ногой, а буквы у Якова делались ровнюсенькие-ровнюсенькие и кончились в точку на конце материи.

Когда Яков рисовал «ура!», первые буквы на начале материи начали заливаться белым-белым и толстеть, вроде шея у гуски. Буквы просились прыгнуть наверх, а материя буквы не пускала.

Гуска ж не пускается тоже. Допустим, прыгнуть пускается, а полететь — уже нет. С гуски получается жир — тоже белый-белый. На гусином жире вкусно жарить. А есть же еще и белый свет. Свет не белый-белый. Конечно, это другое.

По правде, я не поняла, в чем был мой подхват. Я решила, что Яков меня позвал, чтоб похвалиться. Мужчины, когда ухаживают, так всегда хвалятся. Мне получилось не сильно приятно, что Яков сначала выдурил у меня, чтоб я вызвалась, а потом похвалился.

Я посмотрела на свои часы, сполнилось одиннадцать часов и десять минут.

Яков уже не рисовал, ничего. Осталась полбанки. Я попросилась помочь — выкинуть или закрыть. Яков сказал, что сразу краску не выкида́ет, потому что жалко, что выкидает, когда засохнет, что сейчас крышкой закроет, и сильно вонять не будет, что понесет домой, а потом уже.

Я попросила банку себе, подмазать то, другое.

Яков сказал, что даст.

Я спросила, сколько надо, чтоб буквы на материи высохли как положено.

Яков сказал, что до утра.

Я спросила, надо сторожить буквы или можно уже домой.

Яков сказал, что сторожить не надо, что буквы не денутся, что он уже раз сто проверял, так буквы никуда не девались.

Конечно, Яков про буквы пошутил.

А я ж не пошутила.

Я сказала «до свидания» и пошла одеваться.

А Яков сказал:

— Изергиль! Пусти меня чай пить до утра. У меня ж в хате и сахара нема, и ничего нема. А тут — не могу, замерзну, надо ж окна пооткрывать от клея…

Я потерялась.

А Яков сказал:

— Не бойся за себя, я ж по-товарищески. И поговорить надо.

Конечно, я за себя перед Яковом не боялась. Я за себя и перед Мурзенкой не боялась.

Я шла по лестнице на первый этаж.

Яков тянулся назади и молчал.

Свет был, а потом переставал, когда мы проходили дальше. Яков меня предупредил, что будет выключать, чтоб я не ойкала.

Когда я ступила на первый этаж, света не стало нигде.

Яков сказал, чтоб я стояла.

Я и без приказа уже стояла. Темно, так потому.

Яков сказал, чтоб я повернулась до стены.

Я повернулась и уперлась в картину с Щорсом.

Картина светилась и выпрыгивала. Я подумала, что картина тоже сделана с рыбных красок. Я шморкнула носом, картина не воняла. А там же и кони, и люди, и все-все.

Яков сказал:

— Ты, Изергиль, не нюхай, ты сюда смотри.

Яков показал на чернявую женщину в хустке. Я эту женщину уже знала с первого дня.

Яков сказал: