— Чтоб ты знала, эта женщина — жинка Щорса Фрума Хайкина. Тоже наша, с Новозыбкова. Огневая женщина. Я сразу понял, что это ты и есть. Я тебя сначала с окна увидел, ты за Дмитром бежала, аж спотыкалась. Кровь всегда покажет. И по виду, и по всему.
Я подумала, что Яков опять стал дурной.
— Ага, Яков, это я. И там я, и тут я тоже. Ага?
— Не. Ты тут, а она там. Только она — это ж ты и есть. Понимаешь? Про кровь понимаешь?
Конечно, я сказала, что понимаю, и пошла до дверей.
Пока Яков отмыкал и замыкал двери ключом на мотузке, я держала банку с вонючим. И надо ж такое — буквы мне не воняли, а банка воняла.
Потом я хотела на секундочку подумать про кровь. А не подумала.
Мы пошли на остановку через горсад.
Если б я с Яковом шла на улице в день, мне было б стыдно. Конечно, у меня пальто было не новое, я ж только наметила новое. А у Якова было не пальто. Когда Яков меня убивал, я хорошо не рассмотрела, только подумала, что у Якова обдергайка. Допустим, ты работаешь в месте, так ходи человеком. Допустим, у тебя обдергайка и настала зима. Ты ж хоть репьяхи с подола повыску́буй! Когда осень, можно и с репьяхами, а зимой — уже стыдно.
Надо понимать.
Автобус не ехал и не ехал. Яков остановил полуторку и попросился.
Шофер нас довез до поворота на Стахановскую и сказал, чтоб мы вылазили, потому что шоферу сильно воняет. Когда мы вылазили, шофер спросил, что у нас воняло. Яков показал шоферу банку в сетке.
Шофер плюнул и сказал:
— От жиды!
До моего дома было совсем скоро, так повернуть и в горку. Я подумала, что у меня ж Ленин и надо Якова предупредить.
Я сказала:
— Яков, вы не волнуйтесь! У меня дома Ленин. Мне одна знакомая принесла с кладбища. У Ленина нету руки, а так все-все есть.
Яков мотнул головой вперед и не спросил дальше.
Я подумала, что получилось удачно. Яков мне доверился своей дурнёй, а я ему — не дурнёй.
Яков зашел в мой дом первый.
Я сразу кинулась топить печку.
А Яков пошел до Ленина. Поздоровался и сел за стол.
Обдергайку Яков с себя снял, а шапку не снял.
Я сделала замечание.
Яков мне заперечил:
— У евреев шапку в хате не снимают. Меня обучаешь, а у самой дед в картузе в хате! И ничего ему!
— Яков, вы слово если говорите, так думайте какое! Вы ж сейчас про Ленина!
— Чтоб ты знала — про Ленина, это если он с людями и с салютом всех пионеров. А если в хате, тем более с кладовища принесенный, — это дед и больше никто. Деееед! Щитай, что это мой дед Нисл. И картуз, и на лицо… И борода у него такая была, только больше… Дед утречком подыыымется, намооооется, рушничком выыытрется и давай в уголку Тору читать. И так читает, что не оторвешь! Дак и не оторвали ж! Он же ж Тору читал и когда немец пришел. У двери зашел и говорит: «Выходь, жиды, на площу!» То есть не немец сказал, а Павло Смаль — сосед наш, хороший был раньше, печку нам перекладывал, а потом пришел с немцем и говорит: «Выходь, жиды, на площу!» А дед не желает выходить, он желает Тору читать и читать. Конечно, Смаль по-соседскому вынес деда — разом с книжкой. Рассказывал, с книжкой и застрелили, то есть через книжку — чтоб и то, и то на веки веков. Рассказывал, что…
Я думала, что Якову сделается плохо — такое вспоминать про родного человека. А как остановишь?
Фросю я всегда останавливала, когда Фрося заводила песню про как убивали евреев. Фрося такое рассказывала, чтоб я говорила спасибо маме Тамаре за свое спасение. Я Фросю останавливала, а Фрося потом заводила с нового.
Допустим, я хотела сказать Фросе, что мама Тамара спасала меня не для меня, а для себя, что это разница. Что если б мама Тамара меня не спасала, а отдала фашисту, тогда б Тамара сама стала фашист, и Фрося тоже б стала фашист.
Я Фросе ничего не сказала. Я подумала, что, может, еще скажу в нужную секундочку жизни. Скажу хоть органам, что Фрося меня хотела отдать фашисту, а мама Тамара меня спасала.
Да.
Потом я подумала, что получается, что я б тогда про себя как про еврейку в чужой семье сама заявила.
Потом я подумала, что вроде ж органы про меня уже все-все знают через Фросю.
Потом я подумала, что, может, органы не знают?
Оно ж, когда органы кто про что знают, это одно, а когда органы не………………
У меня перепуталось, про что это Фрося пришла в органы или органы пришли с вопросом про меня до Фроси?
А зачем бы органы пришли, когда еще ничего не знали?
Пускай.
Чтоб перебить у Якова настроение, я спросила:
— А кто ж вам рассказывал? Деда ж вашего уже убили…
— Дурная ты, хоть и еврейка. И не кривись! Не кривись! Еврейка! Жидовка — по-ихнему! Тебе ж и шофер сказал! Люди кровь видят!
— Хватит, Яков! У меня, чтоб вы знали, ничего еврейского нету.
— Ага. Нету. В бумажках, может, у тебя и нету. А кровь у тебя в руках-ногах еврейская. Чтоб ты знала, в голове у тебя кровь тоже такая же!
Я молчала, чтоб не стало еще хуже, чем уже стало хуже.
— Ану скажи с головы по-еврейскому: «Генук, Янкель!»[1]
Конечно, я не сказала.
Яков не отставал:
— Скажи! Я тебе приказую, как командир группы!
— Генук! Хорошо вам теперь?