Заморская Русь

Они высадились возле креста, развели костер на прежнем месте. Тимофей стал печь хлеб, Сысой ушел добыть гусей и уток.

К полудню припас был готов, но выйти в море в ночь они не решились.

Лежали на песке, отсыпались впрок, ели и пили в расчете на предстоящее испытание. Миловал Бог — стояла тихая погода, океан ласкал, обнадеживал.

Прошла ночь. Свет костра плясал на кресте, раскинувшем крылья над скитальцами, как птица над гнездом. Порхала душа православная, наперед зная предстоящий им земной путь и его смысл. Рассвет был тих, океан спокоен, холодя лица, веял ветерок, гремел окатышем прибой. Сысой скинул парку, зевнул, потянулся, перекрестился. Встал и Тимофей, посмотрел на море, потом на товарища. Не желая терять времени понапрасну, они не стали раздувать костер, перекусили и отнесли байдару к воде.

Сысой облобызал крест, помолился и со светлым лицом сел за весло. «С Богом!» — Оттолкнулись от берега и гребли на восход, изредка оглядываясь на удалявшуюся сушу. Тоболяк читал под нос молитвы ко святому заступнику, Николе Чудотворцу и Богородице, помогающим заблудшим в пути. Разгорался восток, вставала на крыло зоревая да рассветная птица Алконост, тропила путь солнцу, пускала по воде золотые стрелы, тешила сердца надеждой.

— Тяжко загрузились, — ворчал Сысой, протягивая веслом далеко к корме. — Ешь мясо сколько влезет, чтобы легче плыть. Потом я наемся и бросим остатки за борт.

Оглянулись на остров — он был все еще близок. Тимофей опять смастерил парус из сырой сивучьей шкуры и одежды. Лодка пошла быстрей, но ветер заворачивал ее к югу. Промышленные налегали на весла с одного борта, выправляя курс, потом решили плыть по ветру, удерживая байдару к востоку, насколько позволял парус.

Только к вечеру пропал из вида остров, давший приют и пищу. Стемнело, высыпали звезды. Как ни медленно, но под парусом они двигались всю ночь.

Легкие облака неслись по небу на север, менялся ветер. Рассвет был хмур, как глаза проспавшегося гуляки, по морю шла зыбь. Путники вглядывались во все стороны, уже сомневаясь, там ли восход, где его ждали. Не было видно поднебесных гор, одни только облака, лежавшие на воде.

Порывы ветра клиньями рябили море и вдруг вдали показался белый парус. Сысой зажмурил глаза, затряс головой, снова открыл их. За его спиной закричал Тимофей, потом выстрелил в воздух, замахал шапкой. Сысой изо всех сил стал грести навстречу парусу. Байдару явно заметили с корабля и переменили галс. Вскоре промышленные узнали фрегат с высокими мачтами, разглядели английский флаг.

— Это же «Юникорн», — неуверенно кривя губы, сказал Тимофей.

Сысой тоже узнал барышников, приходивших зимой с хлебом в Павловскую бухту. Кренясь мачтами, корабль шел круто к ветру — русские старовояжные мореходы не могли так водить суда. В сотне саженей фрегат опять поменял галс, заполоскав парусами. Тимофей сбросил сооружение из плавниковых жердей шкур и одежды, схватился за весло, чтобы грести ему навстречу. С борта на них смотрели в подзорные трубы.

— Васька говорил — на нем черти! — вскрикнул Сысой, не опуская своего весла за борт, закрестился, выхватил складни из-под ворота.

Корабль, схватив ветер парусами и набирая скорость, проскочил мимо байдары. Тимофей удивленно опустил весло, всхлипнув, закричал:

— Скажите хоть, где земля?!

Полоща флагом, корабль умчался по своим делам, как конь скачет мимо запутавшейся в тенетах мухи.

— Слава Богу, пронесло! — Перекрестился Сысой.

— Что пронесло-то? — со слезами в голосе вскрикнул Тимофей.

— Фрегат не настоящий… Ишь, как потешается над нами нечистый.

— Какой нечистый? — с перекошенным лицом закричал Тимофей. — Все тебе черт да нечисть… Мужичина темный. Сволочи они. Терпящих бедствие бросили! — На глазах его выступили слезы.

Сысой не стал злить товарища, про себя же думал, что ни за какие ковриги не полез бы на борт. Он налег на весло, тихо напевая молитву, которую часто слышал от старой бабки Матрены, лежа с ней на печи:

«Сам един еси Бессмертный, сотворивший и создавший человека, земным… в землю и уходящим… и повелевшим: ты часть земли — уйди же в землю с песней беспечальной: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» Всхлипывая и покашливая, Тимофей молчал за его спиной, хмуро плескал веслом. По морю шла зыбь, поднимая и опуская лодку. В сумерках волна стала выше, смылся жир с лавтаков, надо было сушить и мазать байдару, но как это сделать на воде? Все чаще приходилось вычерпывать из нее воду:

— Хорошо, если сутки продержимся, — бормотал Тимофей.

— Бог поможет! — не оборачиваясь, отвечал Сысой.

— Бог-то Бог… — со вздохами ворчал товарищ.

Волна становилась все выше. В полночь сквозь тучи тускло светила луна.

Байдара болталась на воде размокшей тряпкой, гребцы уже никуда не правили, только держались на плаву, все чаще и чаще отливая воду.

В жутком одиночестве под огромным и равнодушным небом Тимофей вдруг почувствовал подступающее очарование смерти и смиренную любовь ко всему.

«Естественные процессы!» — старался философски думать о размягчающемся мозге, слабнущем сердце, о затухающей страсти к бытию.