Заморская Русь

Осенью 1794 года, вскоре после «Финикса», галиот «Предприятие Святой Александры…» вышел из Охотского порта к Камчатке. В начале пути Мухоплев был весел, рассказывал о старине, искусно правил судном. Но едва закончился припас водки — затосковал, потом и вовсе стал заговариваться, по нескольку раз в день заставлял обмеривать корпус галиота и перо руля.

Судно долго носило штормами, потом по курсу показалась земля, в которой подштурман узнал Берингов остров. Здесь артель остановилась на зимовку. Промыслы оказались скудными, песца и вовсе не было, но до весны кое-как дожили. В апреле к острову подошло судно из Петропавловской бухты, чтобы заправиться водой. От него ореховские промышленные узнали, что находится на одном из Курильских островов.

К этому времени мореход Мухоплев напрочь вытрезвел и покаялся, что в море выпил спирт из компаса, оттого сбился с курса. Теперь же, говорил, до Камчатки добраться легко в виду островов, а дальше вдоль берега к Кроноцкому мысу, после — встреч солнцу: при попутном ветре и при хорошей погоде к полудню должен быть виден остров.

Помолившись, экипаж «Предприятия…» взял курс на полночь, но возле Камчатки галиот попал в шторм. Больше месяца его носило в неведомых водах, потом прибило к острову, где промышленные нашли зимовье и следы пребывания русских людей. Там, на милостивый суд отдал Богу душу старовояжный подштурман Мухоплев, ходивший в море еще с Трапезниковым, Неводчиковым, Толстых и Соловьевым, один из первых русских мореходов пришедших в Чугацкий залив.

Промышленные на том острове перезимовали. В начале марта, на Евдокею-свистунью, выдался погожий день и оттепель, вскоре с южной стороны острова разнесло льды. Люди не стали терять времени, спустили на воду галиот и взяли курс на закат. На неделе случился шторм и не утихал полмесяца. Три дня назад они увидели землю… И вот…

— Дал Бог выбраться к своим, похоже, в Петропавловское поселение! — крестясь на купол крепостной церкви, седобородый передовщик смахнул с глаз слезы.

В толпе, теснившейся вокруг гостей, кто-то недоуменно хихикнул, затем дружный хохот потряс побережье. Богатые усы Баранова выпрямились, как стрелы, и поползли вверх. Он сгреб пятерней треуголку вместе с париком и загоготал. Гости удивленно озирались, сами с недоумением смеялись, дергая просоленными бородами.

— Это же Кадьяк! — пророкотал Медведников, хлопая по плечу передовщика, мнущего в руках драную шапку. — Другая сторона!

Всходило солнце, синева моря и неба слепила глаза, свежий ветер трепал флаги на судах. Старый галиот «Три Святителя» со сводной партией промышленных готовился к отплытию. Принаряженный Медведников расхаживал по палубе, проверял крепление байдар и грузов. На причале стоял крещеный кенайский тойон Яшка. В каждом его взгляде и движении были обычные для индейцев высокомерие и самоуверенность. Яшка же выделялся среди сородичей густым пучком волос на подбородке, почитаемым им за бороду. Он был верен Малахову и отправлялся вместе с ним к якутатским и чильхатским промыслам.

Со скрипом растворились ворота крепости. С иконами и хоругвями из них вышел крестный ход во главе с седобородым архимандритом. За монахами шли русские промышленные, распевая молитвы, короткими шажками, вразвалочку семенили алеуты, важно вышагивали длинноволосые кадьяки и кенайцы.

Процессия направлялась к берегу, где мерно ласкала камни весенняя волна прилива.

Промышленные, отстояв молебен, поднялись на палубу галиота, байдарщики заняли свои места в лодках и выстроились в линию носом к берегу. Архимандрит обошел их, брызгая святой водой в русские, креольские, эскимосские, индейские лица, поднялся на галиот, освятил судно и всех отплывающих. Монахи, Афанасий с Нектарием, прощались с братией до осени.

Они тоже уходили в Якутат.

С галиота были отданы швартовы, оттолкнулись от берега байдары, караван пошел из бухты мимо батареи. Фальконеты «Трех Святителей» салютовали русскому флагу, пушки батареи отвечали им. С байдар палили в воздух из ружей. Синий пороховой дым уносило в открытое море. Ушла партия.

— С Богом! — Баранов, глядя в след, перекрестился, натянул шляпу и пошел в крепость: нужно было готовить к отправке следующую. Из дальних кадьякских селений прибывали байдары, каждого тойона надо было встретить, приласкать и пожурить за осенний бунт, каждого партовщика накормить.

Лисьевский тойон Ыпан, с бесстрастным лицом, как у всех алеутов, с глазами, равнодушными ко всему на свете, пересилив природную лень, притащился к крепости.

— Ыпан! — крикнул со стены Сысой. — Как зимовал?

— Здорово! — хмуро ответил алеут, будто они вчера только расстались. — Бырыма надо!

Тоболяк впустил его в крепость, сказал, где найти управляющего. Баранов, увидев пришедшего тойона, отложил дела, усадил его за стол и терпеливо ждал, пока он выпьет полдюжины чашек чая. Наконец, блеснув черными бусинками глаз, Ыпан сказал:

— Шаман камлал. Духи сказали — нельзя промышлять у Ситхи.