Заморская Русь

— Садись! — Замахали ему.

Шильц с лоснящимся, выбритым лицом, снял шляпу, подошел, сел рядом с Прохором.

— На чем выбрался? — спросил удивленно.

— На «Предприятии Святой Александры…» — Насмешливо взглянул на него уже захмелевший промышленный.

Шильц стрельнул рыбьими глазами из-под бровей.

— Сегодня был у коменданта, слышал, только трое живы с «Предприятия…» — Так и есть, — кивнул Прохор. — Двое на тендере сегодня прибыли в Охотске.

Мореход вздохнул, не зная, что сказать по-русски:

— Эй! — застучал кулаком по столу. — Я завтра ухожу к востоку! Кто со мной?

Ему подвинули старую шляпу с несколькими ассигнациями и медью, собранными по кругу. Он высыпал в нее горсть серебра.

— Обрусел, его благородие!

Целовальник пересчитал деньги, выставил бутыли. Приварки принесли блюда с вареными рыбьими головами, с плавниками и с икряными колобками.

Шильц подергал шейный платок, покрутил красной обветренной шеей, снова постучал кулаком по столу:

— Сегодня будем пить печально за погибших друзей!

— Ишь чего захотел, — тряхнул чубом Коломин. — Денег не хватит за всех выпить, а в Охотске — водки…

Две чарки пили в печали, не чокаясь, потом снова зашумели, затянули старую казачью песню о веселом житье на Камчатке, где можно прожить семь лет, коли не убьют дикие и не повесят свои. Но если даст Бог, то семь лет на Камчатке проживешь весело… Так пели больше ста лет назад при наказном атамане Владимире Атласове, так пели и они.

«Финикс» не ушел из Охотска, зазимовав по приказу коменданта. Вдоль берегов появился рыхлый морской лед, скрежещущий от прилива. Над черной водой висела луна с разводами, предвещая холода. Прохор получил жалование за последние полгода, остальное решил забрать в Иркутске. Ему предлагали зимовать, но он спешил уйти. Дождавшись большого снега, снарядился в Якутск с казаками на собачьих почтовых упряжках. Напоследок пришел в кабак, зная наверняка, что многие из лебедевских стрелков опять уйдут за море и уже не вернутся. Уйдет и Беляев, если его, старого, возьмут на службу.

Пьяный Прошка Егоров размазывал по лицу слезы и беспричинно срамословил. Никто ни о чем его не спрашивал, все по себе все знали и понимали: еще хлеба не наелись, не отгуляли свое долгожданное, а душа, потаскуха, опять куда-то манила.

— Беляев, а Беляев! — донимал старого промышленного. — Это ты не нужен здесь никому, а у меня много родни, может быть, даже дед живой. А потому я протрезвею, напарюсь, схожу в церковь, а потом в Якутск с почтовым обозом.

В Иркутске получу жалованье, оденусь, приеду домой: золотая цепь на брюхе.

Женюсь… Ох, и заживу-у…

9. Злые ветры

Жизнь людей, зверей, и их промысел — все на Кадьяке зависит от ветров: задует с севера — холода, задует с востока — туманы, повеет с запада или юга — над скалистым островом светит ясное солнце. В одиночке Филиппа Сапожникова, как на Руси, на коньке избенки резные петухи призывали весну, на Благовещение задружная семья купалась в студеной речке, обмывала вешней водой скот, брызгала на домашнюю птицу. За окнами сверкал океан, наполняя дом светом, был слышим день и ночь: белыми гребнями бил и бил в скалы, грозя кому-то гневом. Но вот и он успокоился от бурь.

Сысой с Василием, загрузив байдару, отправились морем в крепость. Ее ворота были распахнуты, два десятка стрелков и работных спускали на воду «Северный Орел». На причале стоял Куськин в сюртуке с чужого плеча, застиранных офицерских штанах, и с важным видом наблюдал за работами.

Наверное, он служил в какой-то одиночке. Сысой напрочь забыл о попутчике из Иркутска, едва впервые высадился на Кадьяк и только тут его вспомнил.

— Транспорта не было? — окликнул его, но тот и бровью не повел. — Эй, холоп, оглох, что ли? — громче крикнул Васька.

Куськин нехотя обернулся и процедил сквозь зубы:

— Нет!.. — Свысока поглядывая на прибывших, добавил: — Их благородие прошлый год в это время транспорт увел, не то, что всякие Шильцы и Измайловы.

— Чтой-то ты на дворянского сына стал похож? — рассмеялся Сысой, складывая в кучу привезенные мешки, туеса, корзины. Крестясь на купол церкви, тоболяки вышли на берег, выволокли лодку на песок.

— Подпоручику теперь служу, — заулыбался Куськин и стал приветливей. — Я всю жизнь при благородных, манерам обучен. Прихожу к нему квартиру убирать — господин подпоручик ставит на край стола чарку и если я ее не пью, спрашивает: «Сказывай, господин Куськин, чем недоволен? Я люблю, когда — напрямик…» — Ты про какого подпоручика талдычишь? Про штурмана, что похож на черного гишпанского матроса?

— Про Талина, — подсказал Васильев.

Куськин взглянул на них насмешливо и снисходительно, хмыкнул, придвинулся так близко, что Сысой отпрянул от пахнувшего зловонного перегара раки, выгнанной из макарши-травы.

— У него полномочия, — сказал приглушенно, подмигнул, воровато оглянулся. — Его даже господа лейтенанты боятся. — И в полный голос добавил, опять принимая важный вид: — Их благородие говорит: «Послужишь мне, отправлю прошение ко Двору, выхлопочу тебе благородный чин…» Так-то!