Заморская Русь

— В Кенайской и сейчас мир. Все крещены трудами праведных Ювеналия с Макарием, клянутся в верности Русскому царю…

— Отчего же грозят попов перерезать?

Малахов смущенно пожал широкими плечами:

— Батюшки их местные нравы плохо знали: для них, что кадьяки, что кенайцы, — все одно. С венчанием напутали, рабов с тойонами уравняли. Сами погибли и народ в распри втянули, прости, Господи, — перекрестился передовщик.

Заканчивался контракт: Сысою с Василием после летних промыслов можно было возвращаться домой и Филипп все чаще заводил жалостливые разговоры о том, что останется один, сажал на колени Петруху, шершавой ладонью гладил по светлой головке, спрашивал: как тот будет жить без него, без деда?

— А мы тебя с собой возьмем! — говорил малец, и Сысой поддакивал.

— Конечно, возьмем, не бросим.

Сапожников вздыхал, качая головой, печалился пуще прежнего:

— Кому нужен, старый нахлебник, в чужой семье?

Васильев, с отросшей мужицкой бородой, тоже кручинился, с беспокойством выспрашивая дружка не собирается ли увольняться со службы?

— Тебе чего?! Жена тамошняя, работящая. А как я с бергалкой явлюсь? Она же все делает не так, как наши, слободские и посадские. Или те ее со свету сживут, или она на них войной пойдет… Прошлый год, без нас, Филиппа пугала. Говорит, спать ложился — бороду платком обвязывал, боялся — осмолит.

— Зато с тобой ласкова! — смеялся Сысой. — Моя-то все коров гладит…

Уродись алеутом, поменялся бы с тобой женами.

— Твоя работяща, — вздыхал Васильев. — С такой чего не жить? Ульке дай волю — весь день будет зевать да мух считать. Правильно Филипп ее учит. Еще бы год-другой пожила при хозяйстве, глядишь привыкла и обучилась.

— Понятно, на что ты намекаешь, Васенька, — посмеялся Сысой. — Я транспорт ждать не буду. Он может и в августе прийти. А до тех пор Филипп с Феклой меня умучают работой. Нынче в партию пойду, а там посмотрим.

— Это ты правильно решил, — обрадовался Василий. И, повеселев, как о пустячном, сказал:

— Тогда этот год я Ульку с собой возьму, сильно просится.

На Антипу-лисогона партии Медведникова и Наквасина погрузились на «Екатерину», под началом штурмана Потажа, монахи отслужили молебен.

Галиот, салютуя из фальконетов, вышел в холодное и капризное апрельское море. Две недели Медведников рыскал по факториям и одиночкам, собирая нужных людей, инструменты и материалы. Штурман Потаж вел судно, куда требовали, стоял вахту, сколько просили, беспрекословно отрабатывая жалованье.

Баранов на галере «Святая Ольга» собирался идти к востоку месяцем позже, после Николина дня. К этому времени партия Тараканова насушила юколы, запаслась чаячьими яйцами. Отстояв службу на покровителя всех странствующих и промышляющих, байдары партии под прикрытием галеры пошли к ситхинским промыслам.

Кричали чайки, увязываясь следом за караваном. Архангельский мещанин Иван Антипин, оглядываясь на Кадьяк, посмеивался:

— Сколько лет на островах! Хе-хе! Пожил, слава Богу! — С хитринкой в глазах кивал Сысою. — От Архангельска до Ситхи красивше твоей Феклы бабы не видывал. Ой, зря оставляешь ее с Филиппом… Седина в бороду — бес в ребро! По себе знаю!

— Ничего, — отвечал Сысой, смеясь одними глазами. — Даст Бог, не похудеет. Молока вволю, репа лучше, чем в Тобольске…

— Ой, смотри, мужик! Баба-то сильно красива. Попутает бес, а Филипп-то рядом… Не такой уж старый и креолку прогнал.

Василий с Ульяной прыскали от смеха, не оборачиваясь к говорившим.

Сысой делал вид, что не понимает намеков, но долго не выдержал, тоже рассмеялся:

— Ничо, даст Бог, от сглазу не родит!

Васильевы обернулись к Антипину, хохоча в полный голос.

— А что, — удивлялся их беспечности архангельский мещанин, — не скопец ведь Филька.

— Дед он наш! — Тоболяки стали грести веселей. Клокотала вода под кожаным днищем байдары. Солнце все выше поднималось над морем, лучилось иерусалимским крестом, суля благополучие.

Сысой склонился над черной водой, глянул в морскую глубь. Как из нави всплыло темное постаревшее отражение: будто дядька Семен глянул с того света. Стрелок отпрянул, бормоча молитву. Вскоре усилился ветер с запада, и караван решил изменить курс, правя в открытое море к якутатскому берегу.

Половина байдарщиков ночевала на галере. Вытянули на нее, просушили и смазали жиром свои лодки. Другая половина по-алеутски связала их в гибкий плот и провела ночь на воде. К утру ветер стих. Кругом было только море.

Не зная, на каком расстоянии караван от Нучека и Якутата, Баранов решил идти к северу. Запас воды был мал, уже к полудню выдачу пришлось сократить, и тут на горизонте показался парус. С галеры стали стрелять из фальконетов, сигналя, чтобы судно остановилось, но там делали вид, что не замечают пальбы и подняли дополнительные паруса. К вечеру ветер стих настолько, что сделался штиль. Караван байдар и галера под веслами стали догонять судно и узнали в нем пакетбот «Северный Орел». Он лавировал из стороны в сторону, отыскивая ветер, но вскоре вынужден был остановиться с обвисшими парусами. На палубу вышел подпоручик Талин и сказал, глядя на подходившую к борту галеру: