Заморская Русь

Куськин собирался еще о чем-то рассказать, но промышленные с мешками на плечах пошли к воротам крепости, забыв про бывшего связчика. Возле сторожевой башни они столкнулись с пушкарем Темакаевым в котовой шапке.

Тот смутился из-за нечаянного убийства их земляка Бабыкина, но, тут же взял себя в руки, взглянул на тоболяков с удалью и вызовом.

— «Финикс» не приходил? — миролюбиво спросил Сысой.

Темакаев, не видя неприязни, поник, ответил, опуская глаза:

— На неделе в тумане видел! — Помялся, почесывая затылок, и добавил: — Только никто мне не верит.

— Отчего! — Удивленно взглянул на него Сысой. — Нынешним штурманам зима не помеха.

— Я тоже так думаю! — согласился Темакаев. — Да только… — Опять смущенно помялся. — Стоял в карауле на батарее, под утро шла зыбь, полз туман. Вдруг разнесло окно в море, гляжу, под малыми парусами бортом к волне дрейфует фрегат. Хотел уже из пушки пальнуть — а он пропал. Может, другой какой корабль, может «Финикс» в тумане проскочил мимо залива. Если он, то со дня на день должен подойти.

— Хорошо бы, — проворчал Васильев. — Мы уже сусеки выскоблили…

— У Филиппа не отощаешь! — раздался насмешливый голос за спиной. К ним шел Тимофей Тараканов. — Давно вас жду. Пора партию собирать.

На нем была парка поверх шерстяной рубахи, голова острижена, как у квихпака, на щеках щетина — от сбритой бороды.

— Не болел? — спросил Сысой.

— Хлеб кончился, а как на юколу перешли — вши заели. Вот и обрил патлы, чтобы им не разгуляться.

Звонили к обедне, но народу возле церкви было мало. Смеясь и шаловливо крестясь, на крыльцо взбежали, чернявые креолы и кадьякские дети. В притворе упали на колени в детской, игривой молитве. «Совсем как на отчине» — удивился Сысой. С клироса сошел долговязый Афанасий, о чем-то ласково спросил детей на гнусавом европейском языке. Ребятишки, смеясь, заквакали в ответ. Тоболяки переглянулись — монахи учили школьников другим языкам.

Степенно кланяясь и отвечая на поклоны, из свечной лавки вышел убогий Герман в латаном подряснике, узнал Сысоя с Василием, подошел. Они поклонились.

— Здоров ли?

— Слава Богу! А вы как зимовали? — Светлые глаза инока смотрели на стрелков печально. — Редко на исповеди бываете. Грех! — вздохнул и добавил: — А за молоко спасибо. В скоромные дни пьем и вас добрым словом вспоминаем.

За репу благодарствуем. Храни вас Господь! — Он обернулся к детишкам. — Наши питомцы, — сказал. — Школьники. Скоро и твоего сынка учить бы надо.

Сысой пожал плечами, отводя глаза: дома о том было говоренопереговорено и решено оставить Петруху при хозяйстве. Монахи худому не научат, но что с мальчонки будет, если с таких лет станет жить по казармам?

— Заходите после полудня, поговорим, — кивнул инок.

— У нас сход, батюшка!

Мерцающий свет в добрых глазах монаха озадаченно мигнул, он наморщил лоб.

— А нас не приглашали.

Тоболяки отстояли литургию, пошли к причастию после протиснувшихся вперед кадьяков и колошей, при том стыдились своей природной брезгливости, как греха: одно дело — Никольский приход, где все друг друга знают, другое дело — здешний, туземцы хоть и крещены, а чужие. У кадьяков в обычае похваляться, кто какую дрянь ел, колоши разборчивей в еде и чище телом, но у них свое, чуждое. В Павловской церкви всегда было много любопытных зевак из инородцев.

По случаю воскресенья поселенцы и промышленные отдыхали, только на стенах маячили караульные. После службы Сысой с Василием отправились в казарму, там им сказали, что схода не будет: передовщики уже все за всех решили. Тоболяки хотели уже идти к правителю, доложить о своем житье, но их снова нашел Тимофей.

— В пакгауз зайдите, — сказал тихо. — Давно вас, набожных, ждем.

Поговорить надо!

Возле скрипучих ворот склада на бочонке сидел Демид Куликалов и со строгостью поглядывал на проходивших. По всему было видно, что уже пропустил чарочку.

— Здорово живешь, Демид Ильич? — поприветствовали его стрелки. — Слышали, тебя в Якутат управляющим прочат?

— В Иркутск енерал-губернатором зовут, да выбираться далеко! — Без смеха в глазах ответил передовщик и кивнул на ворота: — Заходи!

Здесь на бочонках и ящиках сидело человек сорок барановских дружков. И сам в урильей парке поверх голландской шелковой рубахи, без шапки — лысоват, усат и добродушно насмешлив.

— Коли тоболяки явились, души от греха ослобонив, пора и погрешить!?

Старовояжные служащие загалдели, оживляясь.

— У монахов причастились, теперь с нами, грешными, — налил из бутыли в знаменитую круговую чашу-братину.

Сысой с Василием приняли ее, перекрестились, отпили по глотку. В пакгауз вошли братья Кочесовы и Тараканов, собиравший стрелков по крепости. Приложились и они к братине. А когда ее пустую вернули Баранову, правитель встал, призывая к тишине.

— Теперь можно и поговорить. На днях подумал: чем наших мнительных попов звать да крикливых дворян со всем нынешним сбродом, приглашу-ка верных друзей-товарищей, поговорю с ними по душам. А то, как наше дело спасать — так вы, как орать да компанейский хлеб требовать — так сотня глоток.

«Бу-бу-бу!» — донеслись удары с берега бухты.

— Что это? — спросил кто-то.