Заморская Русь

Сысой сел с невольной обидой под сердцем: опять не его выбрала судьба в те края, куда двадцать лет стремились Трапезников с Андрияном Толстых, где пропал блуждающий галиот «Михаил» и замечен последний след чудо-корабля «Финикса». Правитель напоил стрелка чаем и с подарками отправил к прибывшему судну.

Выбрав двух знакомых кадьяков, Сысой на трехлючке вышел в залив.

Крутая волна то и дело захлестывала байдарку. Передовщик отплевывался горько-соленой морской водой, кадьяки, при каждом надвигавшемся гребне, кричали: «ку! — ку! — ку!» — так у них принято, подошли к борту бригантины «Святая Елисавета». На палубу высыпали команда и пассажиры. Кто-то кричал, узнав Сысоя. Он всматривался в радостные лица, тоже махал рукой. Судно опасно кренилось на волне, офицеры ругались, отгоняя пассажиров от борта, обзывая всех остолопами.

Байдарщики поднялись на шканцы. Сысоя обступили знакомые старовояжные стрелки, вернувшиеся на службу Компании после увольнения.

Высвободившись из их объятий, Сысой передал двум молодым, кучерявым как барашки офицерам подарки от Баранова: рыбный пирог и печеного гуся, а те с любопытством разглядывали стрелка в топорковой парке пером наружу, в сапогах с голяшками из сивучьих горл, удивлялись босым, «двуротым» кадьякам с костяными усами в носу. Сысою поднесли чарку, он перекрестился, выпил, раскурил трубку, отвечая на вопросы лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова. Кадьяки отплясывали в честь прибытия судна.

На другой день ветер ослаб и «Елисавета», паля из пушек, вошла в Павловскую бухту. На причале стоял Баранов в шинели и в шляпе поверх старомодного парика. С транспортом прибыли сто двадцать промышленных, из которых пятнадцать были прежними служащими. На берегу они жгли костры, пели и плясали. Туземцы и старовояжные то и дело узнавали Сысоя, звали к себе. Он кивал им, шел дальше, надеясь встретить земляков, увидел одного в знакомой шапке. Прислушался, выговор был родной, тобольский. Подошел ближе.

Мужик лет тридцати орал песню про Иртыш, из его кармана торчал штоф.

— Не тобольский ли, братец? — спросил Сысой.

— Из Тары, поверстан! — обернулся тот с торговой хитринкой в глазах.

— Бывал и там! — сказал Сысой, протягивая руки к огню, и почувствовал вдруг, что ему не о чем говорить с этим новичком-казаром. — На «Елисавете» пришел?

Тот кивнул, разглядывая старовояжного в перовой парке.

— А ты на чем? — спросил без любопытства.

— На «Финиксе»!

— Что такое «Хвиникс»? Нет такого транспорта, — заявил самоуверенно.

Сысою стало тошно от такого разговора, он пошел дальше, не находя того, что искала душа. У ворот крепости, трезвый и тоскливый, с фузеей на плече стоял енисейский мещанин стрелок Алексей Карпов. Увидев Сысоя, вцепился в него, стал расспрашивать, как погиб его земляк Григорий Коновалов. Из казармы доносились вопли, звон битой посуды, пистолетная стрельба. Кто-то выскочил в сени, завизжал, как свинья под ножом:

— Караул!!!

— Что это? — удивленно спросил Сысой.

Енисейский мещанин сердито плюнул:

— Благородное сословие опять перепилось… Караул звать изволят… Пусть сами разбираются.

Карпов сказал Сысою, что приказчик заперся в магазине и указал в какую ставню стучать, чтобы открыл. В двери запасного магазина были свежие дыры от пуль, на уровне живота, изогнувшись дугой, покачивалась шпага. Сысой постучал условным стуком, которым собирали собутыльников старые мореходы Бочаров и Измайлов. Ставня скрипнула, открылась, из окна высунулся сам некогда грозный Бакадоров, узнал тоболяка.

— Залазь тихонько, расскажешь, как Гриха погиб да Кускова оскопили…

— Не оскопили, ошкурили! — поправил его Сысой, выпил налитую чарку и стал рассказывать, в который раз, вспоминая вояж к Волчьему племени в голцанское жило, воинов которого почитали за храбрость береговые индейцы и эскимосы.

Стараниями Филиппа и Феклы зима в хозяйстве началась сыто, был припас, но беспокоили семью плохие приметы: то вороны на крыше рассядутся, то мыши среди дня учинят возню. Филипп стал не в меру говорлив, часто вспоминал молодые, глупые годы. Услышав, что последний транспорт пригнали из Охотска за восемнадцать дней, долго вздыхал, рассуждая о временах, когда годами добирались до Кадьяка.

— Что же это?! — качал седой головой. — Мала становится земля-матушка.

Тесно уже на ней. Мне-то ладно, помирать скоро, ты-то как будешь жить? — гладил по голове Петруху.

Тот брыкался, смотрел сердито, избалованный дедовой любовью, говорил, что жить будет хорошо. Сысой смотрел на них и с печальной ревностью отмечал, что сын сроднился с Филиппом ближе, чем с ним, отцом.

— Как теперь жить? — сокрушался старик, крестясь, и в который раз начинал рассказывать сказку про вольного казака Вольгу и пахотного мужика Микулу Селяниновича: как захотел атаман, крестьянский внук, пахотным стать, да сил не хватило, фартовому — оторвался уже от земли-матушки.