Заморская Русь

— Веры не держался, как ты, Лукин, — пролепетал Григорий. — Ульку опять увидел и подумал против Васьки: неизвестно, кто вернется. Вот ведь грех… Ты, Вась, прости!

Васильев опустился на колени, слезы текли по его мокрой бороде.

— Век доброту твою помнить буду и Бога за тебя молить… Шапку продам, а свечку поставлю.

Ульяна плакала навзрыд, целуя мокрое лицо передовщика и морехода, знаменитого лебедевского артельщика. Тот стал дергать гайтан на шее, протянул ей ладанку, сказал крепнущим голосом:

— Хорошо-то как!

— Повторяй за мной, — стал поторапливать его Лукин, — «верую, Господи и исповедаю, яко ты еси Христос, сын Бога живаго, пришедый в мир грешники спасти, от них же первый есмь аз…» Мертвеющие губы приняли ссохшуюся частицу. Говорить уж не было сил.

Новый порыв ветра загасил огонек свечи. Сладкий дымок с фитилька пахнул в лица и унесся вниз по реке. Лукин продолжал читать, покачивая головой с полузакрытыми глазами:

— «…помилуй мя и прости ми, и осляби ми согрешения моя, вольная и невольная… сподоби мя неосужденно причаститися пречистых ти Таинств во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен еси во веки. Аминь!» Умер передовщик, державший в страхе племена от Кенайской губы до Якутата, которого, говорят, побаивался сам Баранов. Понеслась душа его следом за дружками, ушедшими далече.

Ульяна развязала ладанку и брызнул ей в лицо свет с граней чудных камней в сережках. Прохор, глотая слезы, выдернул из спины покойного топор, сделанный его руками.

— Моя вина! — сказал, вытирая глаза рукавом.

Кусков выполз из полузатопленной байдары. Ничего не понимая, не помня, стонал и ощупывал голову. Катерина перевязывала его куском рваной рубахи, влила ему в рот водки. На берегу развели костер и просушили одежду.

Байдару заштопали, настелили сухих веток, положили на них одного вперед ногами, глазами к небу, другого — лицом вниз, вперед окровавленной головой.

Лодку столкнули на воду и поплыли дальше. Налегая на весла, спешили на закат дня, распевая:

«Со святыми упокой… где нет болезней и печалей, но жизнь бесконечная…» и «Сам един еси Бессмертный», сотворивший человека земным и в землю уходящим… «И рекий ми: яко земля еси, и в землю отыдеши… надгробное рыдание творяше: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» На ночлег не останавливались, дождались луны и гребли, по очереди отдыхая. Утром Катерина давилась слезами: рану Кускова обметало не черной коростой, но бледной сукровицей.

— К медновскому шаману надо плыть! — сказал Лукин. — Среди побережных колошей есть плешивые с ошкуренной головой. Кто-то же их лечит?!

После полудня в байдаре стали узнавать места каньона, куда заходили прежде шелиховские и лебедевские промышленные. Вскоре проплыли мимо креста убитого лебедевца. Медновцы из жила тойона Михейки встретили гостей ласково, хотели нести с байдарой в кажим, но Лукин не велел и потребовал позвать шамана. За ним, промышлявшим у камней, отправили бат и вскоре шаман прибыл в селение: кособокий, с головой, ввалившейся в плечи.

Его одежда была обшита клювами птиц и когтями, лицо исполосовано шрамами и прорезями.

Это был самый знаменитый шаман на побережье. Говорили, что он долго противился духам, выбравшим его. Они били и калечили несчастного до тех пор, пока он не согласился стать шаманом. Однажды велел завернуть себя в кожи и бросить на дно моря. Родственники долго отговаривали, потом исполнили его приказание, привязав к кожам длинную бечеву с пузырем. Три дня пузырь болтался на волне, потом пропал. Родственники подплыли к тому месту, где утопили шамана, и увидели его лежащим на скале и поющим. С тех пор духи дали ему такую власть, что стоило рядом с ним появиться зловредному колдуну — тот переворачивается вверх ногами и висел в воздухе, поневоле рассказывая о своих кознях.

Длинными руками шаман сорвал с головы передовщика повязки, поводил носом над гноящейся раной, пощелкал языком, велел развести большой костер, принести чаячьих яиц, заготовленных на зиму в ледовых ямах. Кускова, то впадавшего в забытье, то приходящего в себя, полуголым положили у огня.

Шаман плясал, разговаривая с духами, поливал его жиром и яйцами. Потом велел добыть нерпу и снять с нее шкуру. К полуночи в изнеможении шаман упал возле костра. Катерина подползла к нему, спросила, что сказали духи, и посветлела лицом: Кускову была обещана жизнь.

Придя в себя, шаман сказал стрелкам, чтобы они воздерживались от жен, а их жены — от мужей, чтобы три дня не ели морских пауков…

Осенним утром, когда запах снега стекал с ледовых гор в стынущее море, заалели белые вершины гор, потом схватились небесным пламенем. Как всегда встала на крыло Рассветная птица, пустила по небу огненные стрелы, заря иглой булатной стала зашивать кровавые раны. Кадьякам и алеутам рассвет в этих местах не нравился: — надо слишком высоко задирать голову, чтобы увидеть утреннее солнце.