Заморская Русь

Монахи вытирали слезы, не позволяя себе гнева и обиды, во всем винились, говорили, что их подстрекают ко греху штурмана и приказчики.

Иеромонах Гедеон удивлялся столь раздраженному состоянию камергера, которого знал как человека воспитанного и сдержанного. Резанов же распалялся, вымещая на миссионерах все снесенные им оскорбления. Гедеон, уличив миг, осторожно заметил, что миссия была принята сюда по Высочайшему указу на иждивение Компании, но служит одиннадцатый годик без всякого жалования.

Ревизор осекся в недоумении.

— Такого не может быть! — не поверил сказанному Монахи смущенно отвечали, что Епархия, должно быть, думает, что жалование платит Компания, а правление Компании — наоборот… Отчего снабжают их только провизией. За одежду же надо платить, а денег нет… Вот и поизносились.

Резанов тоже проинспектировал училище, остался доволен знаниями креолов, алеутских и кадьякских детей, повозмущался невежеству немногих семей несмешаных русских браков, не дающих своих детей в училище, и, сменив гнев на милость, обещал монахам похлопотать о жалованье хотя бы для директора училища.

А на Ситхе шла обычная жизнь промышленных на новом месте: русские строили. С утра до вечера работные и промышленные валили лес, тесали, таскали: обносили новую Михайло-Архангельскую крепость частоколом, закладывали казарму, баню, пакгауз на берегу, наспех срубили избенку для правителя. Партии промышляли припас на зиму. Неподалеку от Ситхи убили пять сивучей, ловили палтуса по шести пудов весом, стреляли уток.

Ситхинцы вскоре напоминали о себе: в лесу, неизвестно кем, был убит байдарщик, в Хуцновском проливе несколько селений разом стали строить крепости. Из разных мест доносили, что видели иностранные корабли, торгующие оружием. Новое поселение Российско-американской компании укреплялось и готовилось к трудной зимовке. Думать о возвращении домой Сысою с Василием было рано.

В конце октября на «Неву» приплыл стахинский старик, тот самый, женатый на ситхинке, он привез новых аманатов и двух бобров — подарок правителю от хуцновских тойонов, передал, что тойоны явились бы к Баранову сами, но не хотят мешать строительству. Понимая, что это разведка, Баранов одарил старика и сказал, что хочет жить со всеми в дружбе и с ситхинцами тоже.

В многословных рассуждениях старика правитель почувствовал какую-то корысть, стал расспрашивать о ситхинцах. Старик ругал их, называл сумасшедшими, говорил, что все его сородичи так считают. Снова стал рассказывать об их происхождении, нажимая на то, что именно стахинцы хотели взять в плен двух братьев, живущих на Ситхе, но дали им жен… Старик взглянул на правителя, и тот понял, к чему он клонит в беседе.

По обычаю, что у эскимосов, что у индейцев, на побежденный и ослабевший народ набрасываются жители ближайших селений и разоряют его окончательно. Кадьяки превращали таких сородичей в рабов, индейцы, не имевшие единокровного рабства, делали слабых данниками и батраками, за бесценок скупая последнее. Бросив родину, без зимнего припаса, ситхинцы попали в унизительное положение. Старик стахинец спрашивал, не будет ли Баранов против, если селение примет его врагов в нахлебники.

Правителью было искренне жаль ситхинцев, но он еще раз подтвердил, что не станет вмешиваться во внутренние дела индейцев, желая со всеми иметь прочный мир. Стахинец остался доволен своим посольством, на прощание вскользь сказал, что кто-то из осажденных подобрал волосы правителя. Один колдун вспорол живот калге и затолкал их в тело. Если вдруг Бырыма станет болеть — надо найти того колдуна, сжечь тело и волосы, а впредь быть осторожней.

— Это чужие волосья! — беззаботно посмеялся Баранов. — Мне, крещеному, от того хуже не будет!

Но за известие он щедро одарил парламентера табаком и бисером.

Через неделю на двух больших лодках к крепости приблизилось ситхинское посольство новоизбранного главного тойона Сайгинаха. Воины были одеты в накидки синего сукна, их лица разрисованы сажей, красной и белой красками, волосы распущены по плечам и присыпаны пухом. Ситхинцы остановили лодки неподалеку от берега и запели.

Чугачи и кадьяки тут же стали одеваться в свои лучшие наряды, краситься и пудриться пухом. Кто принарядился в парку, кто в русскую рубаху или в камзол, иные, совсем голые, раскрашивались от макушки до пяток. Выйдя на берег, чугачи и кадьяки тоже запели, хвастая нарядами.

Ситхинцы подняли жуткий вой, стали плясать в лодках. Больше всех кривлялся сам тойон Сайгинах, брат Котлеяна, отец оставленного у Баранова заложника: он извивался, стоя на носу лодки и махал двумя орлиными хвостами.