Заморская Русь

Бочаров отпустил команду, а сам остался на судне. Сысой с Васькой потолкались среди веселившихся. Им, крестьянским детям было жаль скотину, оставленную на судне. Они туго набили травой два мешка, Сысой поволок их к причалу, Васька отлучился на минуту и пропал. Сысой долго ждал его, сидя с мешками, не смея взять без спроса большую байдару, привязанную к причалу.

Алеутские однолючки лежали на суше вверх дном, корабельная болталась под бортом «Финикса» на рейде. Наконец к причалу приковылял русский старик, седой как лунь: с волосами до плеч, с пышной белоснежной бородой. Сысой скинул шапку, поздоровавшись, попросил:

— Дедушка, увези меня на судно?!

Старик гулко закашлял, разглядывая его тобольскую шапку, праздничную крестьянскую рубаху, шитую оберегами, опояску с крючковатыми крестами.

— Тобольский?! — проворчал, не ожидая ответа. Столкнул на воду широкую байдару, кряхтя, влез в нее и подал тоболяку весло. Когда они тихо подошли к высокому борту «Финикса» были сумерки. Сверху свесилась капитанская борода. Старик в лодке задрал голову, смеясь беззубым ртом:

— Что, Митька, боишься на берег сходить?

— Бочаров только Бога боится, — просипел капитан и шмыгнул красным носом. Он был уже навеселе.

— А как припомнят тебе вояж Ваньки Соловья?! — затрясся от смеха старик.

Бочаров сбросил штормтрап, уналашкинский дед привязал к нему байдару и, кряхтя, влез на палубу. Следом поднялся Сысой с мешком травы, бросил его на палубу, спустился за другим.

— Тебе же не припоминают, а мне с чего такой почет? Или к тебе притерпелись, сроднились? — проворчал Бочаров и добавил потеплевшим голосом: — Живой еще, Никола? Ну, будь здоров! — И обернулся к Сысою: — Знаешь, кто это? Никола Чупров, брат иркутского купца Яшки Чупрова, что был передовщиком у Неводчикова и первым высадился на остров архипелага. — И к гостю: — Ты же годов на десять старей, чем я?

— Да поболее! — важно изрек старик.

— Во как! — Бочаров подмигнул Сысою. — Вдруг и тебе даст Бог дожить до наших лет, будешь рассказывать, кто тебя учил зелье пить…

— Я давненько не пью ничего крепче чая. Стар стал, — беспечально признался Чупров.

— Табаком никогда не травился, водки на островах годами не нюхал. Поди, здоров как старый сивуч? — пристально оглядел гостя и поскреб пятерней непокрытую лысину.

— Какое здоровье? — смешливо сморщился старик. — Теперь только могила поправит!

Бочаров ухмыльнулся, обернувшись к Сысою:

— Не шибко-то верь, хитер… Лет уж двадцать назад ваш тобольский купец Осокин снарядил за море «Святой Павел». Я был штурманом, Никола — передовщиком. Возле Кадьяка с неделю боролись со штормами, вымотались, чуть переменился ветер — вошли в залив, бросили якорь. Тамошние дикие были злющие, из-за камней нас высмотрели, дождались темноты, чтобы пограбить.

Гляжу, а Никола караул не собирается ставить: сам, говорит, посмотрю. Ладно, думаю, передовщику видней! Среди ночи слышу — храпит, а дикие лезут по якорному канату. Я — за пистоль. А они как завопят… Выскакиваю на палубу — полтора десятка кадьяков с луками и копьями вопят и скачут выше мачт.

Промышленные ружья похватали — что за чертовщина? Наш толмач-алеут вышел босой и, тоже, стал скакать… Это Никола посыпал палубу мелкими гвоздями и спит без караула.

Старик, качнув белой головой, улыбнулся в бороду.

— Ты бы чай заварил да медку принес?! — спохватился Бочаров, оборачиваясь к Сысою.

Молодой тоболяк, стоявший с мешком, бросил его у ног, побежал на камбуз, растопил печь, поставил на огонь котел, вернулся к старикам. Между ними уже шел неторопливый разговор о былом.

— Что в Иркутск не возвращаешься, или хоть в Охотск? — спрашивал Бочаров. — С лихвой выслужил свое.

— Что мне там? — отвечал старик, приглаживая по груди бороду. — Ни родных, ни близких — все забыли… На островах, считай, полвека.

— С кем живешь-то?

— Один, при фактории… Управляющий не обижает — пайковый харч дает, иногда дрова. Живу, слава Богу, при деле.

— У тебя же были дети на Уналашке. Сейчас уже внуки, должны быть?

— Какие дети? — опять добродушно усмехнулся старик. — Настрогал полукровок. Слава Богу, в креолы никто не записался, остались алеутами и родства со мной стыдятся… Не плюют в бороду и за то спасибо.

— Да уж! — с недовольным видом засопел Бочаров. — Нашу кровь испоганить легко, а им-то что делается? Только красивше становятся…

— Не скажи, — тихо заспорил старик. — Природные алеуты куда как выносливей нас и креолов, и глаза у них лучше, и душа чище, — добродушно вздохнул: — Я не в обиде. Оно и лучше… Пусть живут по-своему… Англичане как-то были, удивлялись, что мы открыто сожительствуем с туземками. У них, в колониях, за порчу крови среди природных белых граждан — казнят смертью, — старики помолчали. Чупров глубже вздохнул: — Да, пожито… Сижу у каменки, гляжу на огонь, думаю: все старовояжные перемерли и мне пора.

Чую, стоят за спиной, ждут!

— Ну, завел стариковскую волынку, — проворчал Бочаров. — Расскажи лучше, отчего ты у морехода Ивана Коровина в артели служил простым промышленным. Помнишь, когда я с Соловьевым на Уналашку пришел?