Заморская Русь

— Так-то все было! — добавил, задумчиво помолчав. — Назвался груздем — полезай в кузов… Кончился шторм, сняли со скалы второго разбитого «Петра»: надстройка разбита, мачта сломана, борт проломлен. Залатали, оснастили, отслужили молебен, снова спустили на воду. И что? В 1771 году лях Беньовский и ссыльный боярин Хрущов угнали его и продали в Макао. Думаю, не было тому галиоту счастья и у нового хозяина, даже если поменял название.

Потому что судьба…

Чириковский же «Святой Павел» много лет ходил исправно и компанейский так же. — Бочаров оживился, ухмыльнулся, подмигнул. — К чему рассказываю? Теперь не тока слушайте, но и умишком пораскиньте… А то ваши, крестьянские дети, явятся на острова и поучают — это грех, да то грех!

Как уже говорил, судовладельцы и вся артель второго «Святого Павла» хорошо обмыли новое судно. Выдворенные из Большерецкого порта, только в конце августа или в сентябре пошли встреч солнцу и пристали к Лисьим островам.

Воевали там, укреплялись на Умнаке и только через пять лет вернулись, но с богатой добычей. Ни Андрияна Толстых, ни Никифора Трапезникова, ни многих других уже не было в живых.

На другой год второй «Святой Павел» ушел на Уналашку под началом морехода Ивана Соловьева, самого удачливого из всех старовояжных штурманов. В 1774 году возле Камчатки его слегка побили, но не сильно. А в 1776-м, когда я с Герасимом Измайловым был еще под надзором, курский купец Шелихов, якутский Лебедев-Ласточкин и камчатский Алин в паях снарядили его искать новые промыслы к востоку от Уналашки, потому что прежние оскудели. И упросили они коменданта отпустить мореходами меня и Герасима Измайлова, который идет за нами на Кадьяк, если не впереди. И дал нам Бог прийти к тем самым горам, о которых мы слышали с малолетства, к которым рвались всю прежнюю жизнь и куда пришли первыми, после чириковского «Святого Павла» и берингового «Святого Петра» через тридцать пять лет. Долго служил тот галиот верой и правдой. Лет десять лет назад казенный штурман Степан Зайков разбил его у Котовых островов да так, что восстановить не смогли…

Бочаров, вспоминая былое, долго молчал, прислушиваясь к плеску волн.

Сысой хотел спросить еще, но он жестом остановил его и в колокол бить не дал. Приложил ладонь к уху:

— Слышишь? — спросил тихо.

Сысой поводил носом туда-сюда, прислушиваясь, пожал плечами.

Тишина!

— Вроде, волна о скалы бьет?! — пробормотал мореход. — Ну-ка, встань на лот!

Сысой бросил за борт размеченный линь с грузом. Когда он лег на дно и ослаб, нагнулся, разглядывая метку.

— Пятнадцать с половиной!

— Где-то близко остров! — проворчал капитан и частыми ударами забил в корабельный колокол. Из кубриков и трюмов стали выползать заспанные матросы. Бочаров поводил по сторонам седой бородой, определяя движение воздуха.

— Фоковые, гротовые — товьсь! — крикнул. И, обернувшись к Сысою: — С Васькой на кливера — бегом!..

* * *

На тридцать первый день пути «Финикс» подошел к Уналашке. На семи узких однолючных байдарках к его борту пристали алеуты в перовых парках, в шляпах из бересты. Они ловко управляли своими лодками и на воде выглядели удальцами, но поднявшись на палубу: босые, сутулые, неуклюжие, ходили неуверенно, передвигая ноги, будто у них были спутаны колени.

Бочаров обходился с гостями запросто, шутил и потчевал сладкой кашей.

Те, с непроницаемыми лицами, без жадности поели, выкурили по трубочке, уселись в свои байдарки и уплыли в селение. Вскоре оттуда пришли две большие кожаные лодки с десятью гребцами в каждой. Командовал ими русский промышленный. Большие байдары приняли с «Финикса» трос и отбуксировали его в бухту. Там, на берегу, стоял казенный дом, рядом — врытая в землю казарма, склады срубленные из плавника, и четыре большие полуземлянки — бараборы, покрытые дерном.

Команда и пассажиры стали сходить на берег. Люди делали первые неуверенные шаги по суше, им казалось, что земля качается. Встречали прибывших промышленные, алеуты и управляющий Уналашкинской факторией Емельян Григорьевич Ларионов, давно поджидавший транспорт из Охотска. Он был чисто выбрит, одет в немецкую одежку, камзол плотно облегал важно выпиравший живот, по нему была навешана золотая цепь часов.

От запаха сырого мха и пожухлого тальника у Сысоя закружилась голова.

После тесных кубриков казарма показалась ему просторным дворцом. Получив по чарке из матросского и компанейского пайка, старовояжные, новоприбывшие, ссыльные с женами стали петь и плясать вместе с уналашкинскими промышленными людьми. А те с восторгом смотрели на каторжанок, дарили им меха, и были счастливы, что видят русских женщин.

Среди веселившихся появились алеутки с проколотыми носами и губами, куда по здешней моде были вставлены костяные спицы, цукли или снизки бисера. У некоторых бисер был пришит прямо к ушам. Они с интересом наблюдали русское веселье, сами плясали под односложный мотив «келекеле»: передразнивая зверей и птиц, размахивали руками, вертели головами, начинали ходить как гуси или бегать как куропатки.