Заморская Русь

— Исповедовал твоих татей, — устало пророкотал монах, подавляя зевоту. — Накопили грехов, как блудливые псы блох, — без прежней строгости поднял закрывавшиеся глаза, взглянув на серебряный крестик на открытой, гладкой женской шее, пробормотал: — Обвенчаю!

Девка поджала губы, искоса взглянув на Кускова. Ювеналий встрепенулся:

— Совсем разум потерял — какое венчание без причастия? Антиминса-то нет… — Через силу выпив чашку чаю, пожаловался: — Сил нет! Отпустишь грех, будто кровь потеряешь.

— А ты ложись, батюшка, отдохни!

— А вы где? — осматривая узкие нары и тесную конуру, спросил монах.

— На галиот пойдем!

— Темно уже, не дай Бог, перехватят дикие, — свесил кудлатую голову Ювеналий: — Ты вот что — брось-ка на пол шкуру, я возле печки лягу, Катя — на нарах, а ты лезь под них, поспишь на дровах.

Екатерина с Иваном переглянулись, монах перехватил этот взгляд, нахмурился:

— Знаю, во блуде живете, но чтобы при мне под одним одеялом — не позволю… Опростились тут, — проворчал, часто зевая.

— Да как же, батюшка, гостя дорогого на пол? — испуганно запричитала Катерина. — Ложись со мной, не прельстишься ведь бедной сиротинушкой?!

Глазищи на лице Кускова хищно сузились, толстые губы вытянулись в нитку и побелели.

Монах и вовсе клюнул носом. Вздрогнув, поднял сонные глаза:

— Чего мелешь, бесстыжая?! — пролепетал. Сдернул с нар медвежью шкуру, бросил у печки, улегся и через минуту захрапел. Сквозь сон уже услышал приглушенные «уп!» и «ой!», но сил открыть глаза не было.

Утром Кусков, кряхтя, выполз из-под нар. У Катерины под глазом темнел синяк, но она, ничуть не смущаясь, добросердечно улыбалась монаху. На его вопрос беззаботно ответила:

— Впотьмах зашиблась, батюшка!

Наутро все, кроме караульных, стали крепить и расширять стены крепостицы. Баранов снарядил и послал три посольства в разные якутатские селения к знакомым тойонам. С посольствами — подарки. Почетными послами были креолы, у которых разговор с индейцами получался лучше.

К вечеру в расширенную крепостицу явились два посольства с незначительными, но ответными подарками, третье — избитым и раздетым. На другой день в первые два селения было отправлено почетное посольство со щедрыми дарами, в третье собран отряд из семидесяти стрелков.

Лазутчики немирного селения тут же донесли, сколько воинов собирается в карательную экспедицию. Индейцы знали, что Бырыма не простит оскорбления и немирное селение было набито мужчинами близких родов. Все были хорошо вооружены выменянными у бостонцев ружьями. До пяти сотен воинов потрясали ими и уверяли тойона, что перебьют косяков как котов, Бырыму поймают живьем и добудут великую славу. Селение даже не пыталось строить оборонительных сооружений, спокойно поджидало нападавших возле барабор и летников.

Отряд Баранова высадился на открытом месте в полуверсте от них. Галиот встал на рейде, перенеся пушки на один борт. Герасим Измайлов с пятью надежными стрелками поставил галеру возле берега. Промышленные выстроились квадратом в две шеренги. В середине — Баранов с пушкой и Ювеналий. Ощетинившись штыками, под барабанную дробь отряд двинулся к селению. Обстрелянный Прохор подбадривал Сысоя с Васькой:

— С вашим прохиндеем, Бырымой, мы не в таких переделках были…

Блестели штыки и тесаки, примкнутые к фузеям. Как барабан грохотал бубен. Выстроенный отряд по размеру не занимал и площади бараборы.

Индейцы без выстрела запустили его в селение, обступили со всех сторон. У доброй половины собравшихся воинов были ружья, у других — копья на ремне через плечо, луки и стрелы. Среди них бросались в глаза немногие рыжие и темно-русые, со стриженными бородами, лица у всех были вымазаны краской, тела прикрыты меховыми плащами. Из индейской толпы раздался хохот.

Предвкушая легкую победу, черные глаза выискивали и примечали для себя приглянувшуюся добычу в виде ружья или кафтана.

Но строй по команде расступился, будто акула разинула зубастую пасть, обнажив жерло пушки и самого Баранова, размахивающего дымящим фитилем.

После индейцы вспоминали, он был так сердит, что накладные волосы на его голове стояли дыбом.

— Дети Ворона! — вскричал он. — Вы обесчестили мое посольство, оскорбив не только меня, но и Русского царя, которому я верно служу, которому клялись в верности ваши тойоны. Я мог бы наказать вас всех, но не буду этого делать, так как питаю любовь к вашему доблестному народу и не хочу проливать его кровь. Но любовь моя омрачена оскорблением. Выдайте бивших моих посолов для наказания, и мы расстанемся друзьями, ваши роды получат щедрые подарки… Русский царь непобедим, кто не верит — выходи на поединок!

По толпе прокатился ропот: кто-то был возмущен наглостью кучки косяков, кто-то засомневался, что победить их легко, — индейцы не любили открытых сражений, предпочитая несколько дней таиться и подкрадываться, но напасть врасплох. Баранов уловил миг, который станет переломным либо к кровопролитию, либо к смирению. Каждый стрелок выбрал целью яростного, подстрекавшего к бойне воина.