Заморская Русь

Против Толстого мыса южный ветер поднял такую волну, что гребцы выбрались к Игацкому селению мокрыми. Встречая их, на берег высыпали кадьяки, раскрашенные красными и черными полосами. Полтора десятка мужчин скинули парки, без страха вошли по грудь в холодную воду, подхватили байдарки вместе с гребцами и на руках вынесли на сушу. От их смуглых мускулистых плеч шел жар. У некоторых туземцев волосы были стрижены в кружок и выкрашены охрой, у других распущены по плечам и подрезаны челки.

Гостей привели к низкому входу в кадьякскую барабору. Внутрь ее пришлось пробираться на четвереньках длинным темным лазом. Наконец гости выпрямились в большом, просторном помещении с окном на потолке. Вдоль стен были устроены нары, на них сидели женщины, дети, старики и мужчины.

Посредине бараборы горел жировик, в помещении было жарко и душно.

Жильцы с любопытством разглядывали прибывших. Обнаженные и полуобнаженные женщины, от подростков до седовласых старух, вертелись вокруг них, бросая шаловливые взгляды, привлекая внимание. Сысой с Тимофеем уже не удивлялись этому: каждая кадьячка считала делом чести иметь больше поклонников и уважалась за это сородичами. Девочки, глядя на родителей, влюблялись так рано, что сохранение невинности было делом неслыханным и считалось вредным для здоровья. Мужья равнодушно поглядывали на флиртующих жен и дочерей: на то, мол, они и женщины, чтобы распалять мужчин.

Кочесовы по-свойски залопотали по-кадьякски, делая лица такими же непроницаемыми и бесстрастными, как у здешних мужчин и сказали молодым спутникам, что находятся в бараборе игацкого тойона Минная. Они раздали всем собравшимся по листу табака и стали без стеснения снимать с себя мокрую одежду. Пожилой тойон велел принести воды и еды. Пришла его жена с вяленой рыбой на плошке, поставила чашку ягоды, мешанной с китовым жиром. Гости понемногу, после тойона, попробовали всего от угощения.

Женщины взяли остатки, повернулись спиной к жировику, и тут же доели, бросая кости на пол. Русские стрелки закурили, кадьяки стали жевать табак, смешно шевеля прорезью на нижней губе, похожей на второй рот. Они считали курение вредным для дыхания.

В барабору вполз туземец, похожий на креола. Он был стрижен в кружок, лицо чистое, с небольшим шрамом, там, где у всех была прорезь. На нем были суконные штаны, заправленные в ичиги, на шее висел крест. Вошедший посвойски кивнул гостям, на хорошем русском языке назвался Федькой и попросил закурить. Раскурив трубку и выпустив струю дыма из ноздрей, он стал рассказывать, что в детстве был увезен Иркутск купцом Шелиховым, учился там грамоте и всего лишь два года назад, вернулся, теперь служит писцом при селениях Игацкого залива.

Вскоре хозяева стали зевать, одетые сбрасывали парки и укладывались на нары, разделенные по длине круглыми чурками так, что казалось, будто они устроены для сидения. На коротких ложах хозяева сворачивались клубком, подтягивая колени к подбородку, кто на боку, кто на спине, как дохлый таракан, укрывались парками и засыпали. Гостям постелили на полу невыделанную сивучью шкуру. Они легли на нее и укрылись просохшей одеждой.

Промучившись ночь чужими запахами и звуками, Сысой с Тимофеем поднялись рано и следом за первыми проснувшимися кадьяками выползли из жилухи. Близился рассвет. Мужчины, зевая, лезли на крышу бараборы, внимательно, с умным видом разглядывали светлеющий восток. Тимофей с Сысоем пошлялись по селению и остановились возле шалаша размером с собачью конуру. Сквозь щели в нем видна была женщина, сидящая на четвереньках. Увидев мужчин, она стыдливо отвернулась. Видно было, что сидела баба давно, ее волосы были прихвачены инеем. Промышленные конфузливо переглянулись, думая, что застали кадьячку при нужде, и пошли к берегу. Здесь их встретил Федька с трубкой в зубах, ему хотелось поговорить по-русски. Будто расстались минуту назад, он стал жаловаться, что после возвращения сородичи сторонятся его и ему трудно жить среди них, оттого что глупые.

Помолчав сочувственно, Тимофей сказал:

— Женщину там ненароком спугнули, — кивнул в сторону шалаша. — Должно быть живот заперло — давно сидит.

— Дикость! — выругался Федька, не вынимая трубки из зубов. — Нужником не пользуются: вокруг барабор все засрано, а баб заставляют очищаться, по три-четыре дня сидючи на морозе. После родов того хуже: по месяцу сидят, а родственники кормят их с палки, как заразных.

Федька стал ругать сородичей, при этом так сквернословил, что молодым промышленным стало неловко. Чтобы отвлечь его Тимофей стал расспрашивать про историю и обычаи. Федька рассказал, что племена алеутов, кадьяков, чугачей, аглегмютов и других эскимосских народов зовутся Собачьими, оттого, что праматерь их, жившая по поверью на Аляске, слюбилась с кобелем. Отец ее узнал об этом и так рассердился, что увез дочь на остров, оставил там. Кобель заскучал, поплыл к ней и утонул. Праматерь же родила на острове пятерых младенцев: сперва трех братьев, потом двух сестер.