Заморская Русь

Отец сердился-сердился и тоже заскучал по дочери, приплыл к ней на остров, высадился, внуки набросились на него и разорвали. Когда собачьи дети подросли, мать сказала, что возвращается на родину, а они пусть идут, куда знают. Сыновья пошли на север и на запад, дочери переправились на Кадьяк.

От них и пошло потомство нынешних жителей.

Поднялось солнце, заалел залив, окруженный черными скалами. Вода была черна от птиц. Утки так громко кричали, что люди, разговаривая на берегу, вынуждены были повышать голос. Черные кулики, размером чуть меньше курицы, бегали по камням у самой воды. По распадку шевелили ветвями на ветру еще голые березы и тополя. Федька запустил камнем в птицу, раздавил ползущего краба и ушел по своим делам. Кадьяки спускались с крыш, обсуждая, каким будет день, и стали окунаться в холодную воду на отмели.

Старовояжные говорили, что купание у них в обычае при любой погоде, хотя никто не умеет плавать.

Молодые промышленные вернулись к бараборе тойона. Кочесовы пили отвар из листьев Иван-чая, собранного в Кенайской губе, и угощали им хозяев.

Завтрака не подавали. Мужчины и женщины, позевывая, лежали на нарах. Ктото, будто от тоски, постукивал в бубен, потом завыл. Его нехотя поддержал голосами нестройный хор сородичей. Через некоторое время в другом углу тоже кто-то завыл, давясь зевотой. Два десятка глоток лениво ответили ему. К полудню тойонша принесла корытце с едой. Сняла крышку из березовой коры — там лежали полуразложившиеся рыбьи головы. Сысой с Тимофеем, сдерживая дыхание, пулей выскочили на свежий воздух.

Потеплело. Кадьяки выползли из барабор. Двое, надев безобразные личины, стали кривляться в танцах, к ним присоединялись другие. У одной женщины на руках, кричал, надрываясь, «усатый» младенец, с прутком в проколотом носу. Она невозмутимо терпела визг, пока он не стал надоедать другим. Тогда женщина пошла к морю, опустила младенца в студеную воду и держала, пока не умолк. На берег вышла брюхатая дочь тойона с котлом в руке, поставила его на галечник, задрала парку и пустила в него струю. Увидев лица молодых промышленных, Афанасий Кочесов предупредил:

— Вы рожи такие не делайте, диких не пугайте, у них бабы и лицо мочой моют… А что? Только белей становятся, — от передовщика невыносимо пахло тухлой рыбой.

Брюхатая бабенка распрямилась, деловито помыла котел, ополоснула морской водой и засеменила к бараборе.

— Когда обратно поедем? — спросил Сысой с тоскливым лицом.

Передовщик кивнул на бревенчатую хибару, рубленную из тополя без паза:

— Кажим готовят. Скоро камлать начнут.

Вскоре прибыли алеуты, подрядившиеся промышлять в партии Кочесовых. Пляски прекратились. В кажиме развели огонь, мужчины рассаживались вдоль стен прямо на земляной пол. Проворный кадьяк с четырьмя кольцами в губе собрал обещанную плату с партовщиков и отнес пожилому шаману, сидевшему в стороне с раскрашенным лицом. Парка на нем была надета задом наперед, голова украшена пухом, из волос торчали два пера наподобие рогов. Шаман внимательно осмотрел собранные для него меха, двух песцов потребовал заменить, что тут же и было сделано, затем поскоблил ногтем чугунный котел, которым остался доволен.

Кадьяк с четырьмя кольцами в губе расстелил посреди кажима сивучью шкуру, поставил на нее кувшин с водой. У входа раздался шум крыльев и клекот. В помещение вошел орел. Среди кадьяков прокатился шумок — камлание начиналось хорошо. Шаман, к неудовольствию птицы, выдернул у нее из хвоста перо, просунул его в дыру между ноздрями, а прирученного орла выгнал. Затем он поднялся на кривых ногах, спросил на кадьякском языке:

— Все ли соблюдали табу?

Ему ответил дружный хор.

— Воздерживались от жен?

В ответ прозвучал нестройный смущенный гул.

Василий Кочесов, знавший кадьякский язык, оборачивался к Тимофею с Сысоем, шепелявя, переводил сказанное.

— Чтобы предсказанное сбылось, женам надо сторониться мужчин до вашего возвращения, — объявил шаман и еще раз напомнил, сколько должны заплатить ему партовщики по прибытии с промысла, если сказанное сбудется.

Затем сел на шкуру, достал бубен и стал постукивать большой сивучьей костью. Сидевшие притихли и отодвинулись от огня. Кто-то из кадьяков запел, его поддержал хор. Запел и шаман, все резче колотя в бубен, дергая руками и ногами. Он подкинул на угли какие-то травы и коренья. В кажиме приторно запахло. Затем прошелся по кругу, так, чтобы каждый дотронулся до него рукой, после стал скакать и кривляться, время от времени что-то выкрикивая.

Сысой сидел молча, не разнимая губ, читал про себя молитвы от осквернения, и косился на лица Кочесовых, с серьезным видом наблюдавших за происходящим.

Шаман бегал все быстрей и быстрей, глаза его сверкали, на губах появилась пена. Кадьяки переглядывались и одобрительно кивали друг другу, замечая, что шаман хорошо работает. Вот он рухнул на шкуру. Над ним склонился старший кадьяк с четырьмя кольцами в губе, прислушался, лицо его стало хмурым и печальным. Не поднимая глаз, он прошел на свое место, сел, свесив голову. Со всех сторон его обступили сородичи: