Замыкающий

– Откуда она? – вдруг спросила Алевтина. – С каких краев? Васса молча махнула рукою в сторону станции. Гаврилыч сильно удивился тому, что Алевтина как бы поняла этот жест. Сам он еще ничего не понимал.

– Где же она квартирует?!

– Да у Горбуши… Где ж еще! Кто счас кого пустит? Понастроили заборов и сидят! А горбатая, сама знаешь, ей всякая копеечка к месту. Пенсии-то нету! Пробабничала она свою пенсию!

– Гляди-ко! У нас с тобой пенсии! Лопатой греби! Что ж она задержится здеся?

– Дак малахольная… может, и задержится! Как примут! Наш вон, прямо петухом перед нею. Распушился прямо!

– Не городи чего не попадя. – Алевтина оборвала родственницу и расставила на столе чашки. Гаврилыч наконец понял, о чем говорят бабы. С досадой плюнул и ушел на свою лежанку.

– Дед! Слышь, Иннокентий Гаврилыч, поди завтракать! Че психовать-то?! Одна молотит, как молотилка, другой психует.

– Ну, вы умные! Посмотрим, какие вы умные! Облапошат вас, как липку оберут! И еще без дома останетеся. Умные!

– С чего это?

– С того!

– Телевизор смотришь? Смотри, что эти старые кобели делают! Вон этот носатый… Ну, как его… грузин, что ли, или армянин… Чурка, короче… На тридцатилетней женился! В восемьдесят. А один вообще на… школьнице… считай. Мода такая сейчас. Они такую моду наводят. Чем моложе девка старику, тем им больше платят!

Завтракали молча. Гаврилыч ел гречневую кашу, прихлебывая чаем с молоком. Вассе хозяйка подпекала оладьи, клала прямо на тарелку. Васса ест быстро. Все подряд метет. Как добрый мужик. Алевтина больше подает да убирает, чем ест.

– Слава богу! Накушались! – наконец прорвала молчание Васса, она тяжко встала и картинно крестилась на маленькую иконку в углу кухонки хозяев, под которой сохнет вербная веточка.

– Че, мало ела? – вежливо спросила хозяйка.

– Много ли старикам надо! Два зернышка в день!

Гаврилыч неожиданно для себя невежливо крякнул. Васса глянула на него и мстительно ответила:

– Молодуха наша скоро все стрескает!

Алевтина улыбалась. А Гаврилыч изрек: «Дура!» Правда, про себя.

Солнышко встало веселым, деятельным. Снег таял на глазах, оттого так запахло весною, сшибало хмельным духом. Гаврилыч выпустил Серко на поскотинку и, оглядываясь, пошел в черемушник. В заросли черемухи Гаврилыч со своим закадычным другом Бегунком соорудили укромное местечко. Лавчонку со столиком. Столик сладили из соснового кругляка, скамейку из осины. Оно и ладно получилось. По весне под цвет так гладко катилась Алевтинина самогоночка… Дак любо-дорого… Счас-то, конечно, одни памятки о тех временах… Доброе было времечко!

Терентий Игнатьевич Бегунков по жизни, для других, а для Гаврилыча – Бегунок. Бегунок прожил жизнь рядышком с усадьбой Караваевых. В детстве вместе плавали по Байкалу на самодельном плоту. Играли в лапту, ходили по ягоду в тайгу, шишку били по осени. Он всегда был рядом. Хитрил, трусил, иной раз и закладывал. Но всегда был рядом. Бегунок же, он и сам забыл свое имя, не гляди, что на лысине одна пушинка по ветру вьется и ни одного зуба не осталось… А все Бегунок – бегать он любит. По сию пору его медом не корми, а на одном месте ему невмочь. Бабка у него бурятка была. Ясачная. По лесу до самой смерти шастала, он по асфальту бегает…

Вчера вечером Бегунок намекнул, что надо бы встретиться…

– Корову напою и пойду в черемушки, – сказал он и глянул на друга со значением.

По солнышку Гаврилыч направился на свидание. Бегунок появился сразу, похлопал белесыми ресничками. Сам он давно белый, глазки туманные, но поджарый, как гончий кобелек. Только беззубый. Зубные протезы он когда-то носил. Промучился с ними, да выбросил.

– Все! – заявил он. – Я ей сказал: еще раз мою корову тронешь – уйду! Все брошу, дом брошу, хозяйство и тебя, говорю, брошу!

– Куды подашься?

– К Горбуше уйду. Да, старух по Култуку, что собак.

– Старухи те бескоровые.

– Дак я с коровой уйду! Ей ведь корову не оставишь.

Старики замолчали. Гаврилыч думал о беде друга: его старуха велит уже который год корову колоть, а мясо продать! Сами-то уж они не прожуют. Корова старая.

– Корова старая, потому у нее не молоко, а сливки живые, – рассуждает Бегунок. – Как ее колоть? Она у нас жись промаялась. Сколь бычков ее сожрали. Да она еще пять годков либо и боле нас кормить будет! А нам с моей дурой столь не прожить!

Гаврилыч согласно кивал головою. Жизни оставалось мало. Совсем ничего! Могла бы и порадовать старика коровою. Супруга у Бегунка, Таисия, стяжелела с годами. Это точно. Ноги стали, что бревна, едва ворочает ими. Опять же, тяжело ей корову держать! А без коровы что?! Помирать только! В телевизор глаза пулить! На лавочке сидеть. Их посшибли все в Култуке, в девяностых годах еще.

Им с Алевтиной тоже несладко скот держать. Ноги уж не идут никуда. Иной раз проснутся в дому с Алевтиною: он молчит, и она за печкою молчит. И оба понимают, что встать им невмочь. Так и тянут время, пока кровь по жилам пойдет. Хорошо, когда Васка завоет, как белуга. Тут уж мертвяк встанет!

Гаврилыч вздохнул. Бегунок вдруг вспомнил, зачем звал друга сюда.

– Вот, – сказал он и подал Гаврилычу конверт.

– Че это?