Замыкающий

«При Сталине совсем другая жизнь была. Сталина народ любил и верил ему. И власти верили. Потому все и построили, что нынешние порушили!» Так думал Гаврилыч после суда над внуком. На суде он смотрел на Павла, любимца своего по жизни. После Стежки он никого так не любил, как Пашку. Не приведи, Господи, никому так увидать свою кровиночку! Как зверя, привели и в клетку посадили. В наручниках. Ошейника только не было на Павле! Сидел молчаливый, отрешенный! Знал – засудят! Взглядывал только на деда. На невестку не смотрел. Красивый сидел. Весь в мать. Белокурый, плечи широкие. Глаза искрами небесными сыпались! А когда уводили его, как зверя, в наручниках, он обернулся и сказал: «Прощай, дед!» Гаврилыч хотел сказать: «Прощай!», но вдруг выпалил: «Береги ноги, внучок!» и заплакал. А зачем он так сказал, сам до сих пор не знает…

Звонок к невестке все же немного успокоил Гаврилыча.

Апрель летел незаметно, в весенних хлопотах. Землю еще не трогали, но Гаврилыч вырезал малину, выжигал старую траву, чинил сбрую коня и поправлял венцы конюшни. Пару раз он встречал ту, которая показалась ему Стежкой. Она все так же помахивала ему прутиком и радостно улыбалась. Приятная, ладненькая бабенка! И чего ее занесло к Байкалу?

– И крым, и рым прошла, – сообщила Васса, – шатущая баба! Их счас, что в листодер, по ветру носит. Поди, за нею немало наворочено. Не от хорошей же жизни она, как коза, скачет…

А Гаврилычу баба приглянулася! Зовет она себя Галиною, а обличаем походит на Настю. Гаврилыч из «домашнего радио» узнал, что остановилась она у Горбуньи и уже работает на хозяйку, торгует рыбой на серпантине. Стало быть, не совсем пропащая! Не пропадет! Да и мало ли как в жизни может заплутать человек! А уж с бабы и спрос невелик!

Перед Пасхою он встретил ее за железнодорожной банею. Она шла по дороге среди леса со Земляничного полустанка и тащила крошечный росток кедрушки. Лицо иноземки раскрасневшееся, радостное. Гаврилыч сел на пенешко, в глубь лесочка, протянув одну ногу вперед, чтобы отдохнуло больное колено. Бабенка проскочила мимо него лихо, не заметив старика.

– Далеко ли торопимся? – прикрикнул Гаврилыч.

Галина вздрогнула, встала, как вкопанная, медленно обернулась. Лицо ее враз вытянулось и посерело. Но, узнав Гаврилыча, так же в раз изменилось, просияло, лик округлился, глаза стали доверчивыми, как у ребенка. Эта волновая перемена в лице, его быстрое преображение он знал только у Насти.

– Ой, дедушка! Я не узнала вас!

– Че, помолодел?

Женщина прыснула по-девьему, точно как прыскала когда-то Стежка ему в плечо. Тайком от свекровки…

– И это тоже!

– Ну, присядь, притомилася, поди?

– Испугалась!

– Во-о! Испугалася! Чего ж в лесу бояться? Дерево не убьет! Оно доброе… Людской лес бояться надо! В ем страшно…

– Да я знаю.

– Ты чья будешь-то?

– Своя!

– Сво-я! Таких у нас нету. Бродишь день-деньской… У нас в Култуке такая девка была… Катька тронутая. Бывало, встанет на берегу Байкала и смотрит, и смотрит… Так и утонула. Хозяин затащил.

– Какой хозяин?

– Обыкновенный… Хозяин, он у всего есть. У леса, у поля… У Байкала, как же ему не быть? Не хошь – не говори. Не на допросе.

Весна расхозяйничалась, как молодуха. Входила она поначалу робко в этом году. Долго капризничала, скрывалась, как бы убегая из нелюбимого дома, сыпала снегами, морозила. Но вроде как огляделась, пообвыкла, начала обживать землю. Солнышко выкатывалось, как хлеб из печи, все пораньше да попышнее, грело ласковое, все играючи. Лед на ручье подтаивал, трескался. Бугорок его на глазах таял. Снег в чащобах еще темнел, но на солнышке блистали лужицы, в которых всплывала ладейками прошлогодняя листва и крошки льда лучились на дне, как драгоценные каменья. «Вот это весна, – подумал Гаврилыч, – явилася!» Он глянул на сияющую бездну неба. Давно не видел старик такого промытого свежего неба. Однако солнце прожигало лопатки, сквозя тяжелую куртку, и колено ныло, не давая ступить ноге. «Снег еще будет, – подумал Гаврилыч, – к утру подвалит».

– Я из-под Рязани, – тихо сказала женщина, – дом продала туркам. Сюда приехала.

– О-о! А туркам-то зачем? Своих не нашла?

– А их привезли целый колхоз. Денег у них много! Денег и детей. Муж от меня ушел… к другой… соседке рядом… Я с анастасийцами переписывалась. Церковь есть такая. Нас трое женщин из села в нее входят.

– Че ж наша-то, родная, плоха, аль?