Замыкание (СИ)

Люба надолго заняла ванную, пришлось ждать. Пока выбралась на пляж, возвращалась с моря позже обычного. Было душно, даже в тени, горячий воздух обжигал ноги. Голову нагрело, и шляпа не помогала, под ногами качался тротуар. Асфальт растрескался, местами вспучен, местами провалы, кое-где вылезли корни деревьев. До дома близко, но не дойти.

Свернула к остановке и в ожидании троллейбуса спряталась под пластиковым козырьком, окрасившим бледные лица в зеленый цвет, - как будто попала к инопланетянам. С трудом дождалась троллейбуса, на следующей остановке вышла.

Открыла металлическую дверь подъезда и услышала громкие голоса: высокий нервный - женский, глухой гудящий - мужской и дребезжащий - старческий, перебивали друг друга, видимо, ссорились.

На одной двери появился висячий замок, за другой - тихо, непонятно, где поселились эти люди. Она поднималась по ступеням и пыталась понять, откуда доносятся голоса.

Дома в прихожей посмотрела в зеркало и увидела старое лицо с сетью морщин на щеках, а ведь утром кожа была гладкой, собственное отражение вполне устраивало.

Закрылась в своей каморке и услышала мирные голоса Любы и Миши, как протяжное пение дуэтом по дороге в рай, где, как известно, поют только птички - ясные и чистые звуки, услаждающие слух.

Ночью проснулась от выстрела. Сын убил жену? Нет, слава богу, Люба говорила нервным голосом: "Проснись же, лампочка в туалете взорвалась, света нет".

То ли сон, то ли явь, чьи-то шаги, появилась узкая полоса света - зажглась лампочка в прихожей, уже засыпая, услышала, как сын сказал: "Перепады напряжения не просто так, темная энергия накопилась, поэтому и лампочку разорвало".

Утром что-то изменилось, посторонние звуки, шаги по коридору, мимо ее двери, туда - обратно, не Любины. Соседи? Но зачем им так ходить?

На кухне заскрипел пол. Звякнула ложка, что-то упало, - наверное, сын. Люба осторожная, у нее ничего не падает, лишь раздается стук дверцы холодильника. Что-то доставала, пристально разглядывала, ставила на место, доставала другое, ставила на место. Потом доставала то, что уже поставила обратно. Так могло продолжаться долго при скудном выборе еды: рис, морковь, капуста, редко молоко, иногда варенье, лед в морозилке. Так и уходила в комнату, ни на что не решившись. Боялась, что отравят?

Шаги приближались, сын остановился, она замерла в ожидании, шаги удалились. Хочет с ней о чем-то поговорить. Резко поднялась, перед глазами поплыли черные мушки, накинула халат и, шатаясь, прошла в ванную, привела себя в порядок, прислушалась: сын на кухне. Он кивнул, но на нее не смотрел, мелко резал капусту, - готовил салат для Любы.

Она заворожено смотрела на процесс, не сразу дошло, что он сказал: "Григорий Григорьевич приехал, хочет встретиться с тобой. Номер телефона записан. Вон, на листе". Она увидела на обрывке в клетку ряд красных цифр. Сердце часто забилось, кровь прилила к щекам, закружилась голова.

Сын все резал капусту, превратив ее в куб, который уменьшался на глазах.

- Что ему передать? - спросил он.

Лицо скрыто, слишком низко склонился над столом, ритмично стуча ножом, сколько можно, только кочерыжка осталась.

- Мелко режешь, будто у Любы зубов нет, - не выдержала она.

- Ей так нравится, - сын поднял голову и посмотрел на нее.

Что он знает? Отвела взгляд, зачем оправдываться, жила как могла, не герой, думала больше о себе. Как и все. Как и он, и другие. Любила одного, потом другого, - кто безгрешен, пусть бросит камень.

Бросила в сына:

- Ничего не имею против, не мое дело, ты волен жить, с кем хочешь, но я так понимаю, что ты женился, потому что она Любовь Дмитриевна. Без любви нельзя вступать в брак, поэтому вы ссоритесь. Ты не любишь Любу, - тихо сказала она, косясь на дверь.

- Я найду, кого любить.

По тому, как он это сказал, поняла, уже нашел.

- Ты убиваешь Любу.

- Не драматизируй.

- Подумай. Новое не значит лучшее, на этом споткнулся Александр Блок, ты ведь знаешь, он принял революцию, но его нельзя осуждать, неизвестно, как бы каждый из нас повел себя тогда.

- Ты этого не учила в университете, так послушай. Тогда арестовали не только царскую семью, но и многие достойные люди попали в Петропавловскую крепость. Над ними издевались: били, мочились на лицо, замучивали до смерти. Блок участвовал в этом, пусть писарем, но никто его не заставлял вступать в комиссию по расследованию "преступлений" царской семьи, Александру Федоровну обвинили в шпионаже в пользу Германии. Этого не было, Блок сам подтвердил. Но сохранилась позорящая его запись о подруге Александры Федоровны: блаженная потаскушка и дура. А ведь она ходила на костылях. Зачем он это делал? Потом каялся, но поздно. "Никого нельзя судить, плачь сердце, плачь, слезами очистишься", - написал он в своем дневнике.

- Я много думала, ведь были шансы спасти царских детей, почему царь не воспользовался? Ведь это его дети.

- Бежать за границу они не могли, они были патриоты, они...- сын чуть не рыдал.

- Прошло почти сто лет, давно это было, ты живешь далеким прошлым, нельзя так.