Занимательная смерть. Развлечения эпохи постгуманизма

В этой главе речь пойдет о той новой роли, которая отведена в современной культуре монстрам. Мы увидим, как восхищение монстрами в популярной культуре отразилось на нашем понимании того, что такое человечество, поставило под вопрос наше наиболее важное табу на поедание людей и способствовало развитию танатопатии. В центре внимания окажутся вампиры, но речь также пойдет и о зомби, людоедах, серийных убийцах и призраках. Сопоставительный анализ монстров нынешних с их литературными и кинематографическими предшественниками позволит показать, насколько в наши дни изменилось отношение к людям и чудовищам. В основе этого анализа лежит прочтение образов нежити и сцен насильственной смерти сквозь призму человеческой исключительности.

Хоббит, крестный отец монстров

Вклад Джона Роналда Руэла Толкина в эволюцию монстров, возведшую их на пьедестал в качестве нового идеала, трудно переоценить. Действительно, произведения Толкина оказали большее воздействие на умы с точки зрения оценки роли чудовищ в культурной жизни, чем «Дракула» Брэма Стокера на создание канонического образа вампира. В 1930‐е годы, когда Толкин был еще не знаменитым автором «Властелина колец», а всего лишь профессором в Оксфорде, он подготовил свою антигуманистическую «культурную революцию», разрабатывая основы готической эстетики в статьях, посвященных английскому эпосу. Эти филологические работы Толкина пестрят пренебрежительными и даже агрессивными высказываниями в адрес коллег, изучающих английскую литературу Средневековья. Похоже, Толкину было присуще скептическое отношение к науке в целом, а в отношении литературоведения тех лет у него имелись серьезные предубеждения. Писатель восторженно относился к «Беовульфу», считая, что это произведение было «погублено латинской ученостью»[367] и что «единственным откровением аналитического исследования в этой области»[368] является банальность.

Недовольство Толкина коллегами-литературоведами объясняется прежде всего тем, что они относятся к драконам без должного внимания. По его мнению, именно это сделало их неспособными постичь всю глубину «Беовульфа» и, соответственно, дать хоть сколько-нибудь осмысленную интерпретацию этого произведения. Отстаивая значимость драконов, он сравнивал академическую беспомощность коллег с сугубо зоологическим подходом к литературе:

Он [автор Беовульфа. — Д. Х.] ценил драконов, которые столь же редки, сколь и смертоносны, как некоторые ценят их и в наши дни. Они были ему по душе — как поэту, а не здравомыслящему зоологу, — и неспроста[369].

Вне сомнений, Толкин был абсолютно прав, обвиняя специалистов по средневековой литературе в безразличном отношении к драконам. Аналогичные обвинения он мог бы предъявить и историкам искусства. Даже Эрвин Панофский в эссе «Готическая архитектура и схоластика» не уделил никакого внимания химерам: с таким же успехом он мог бы описывать не готические соборы, а здания, спроектированные Ле Корбюзье[370].

Так почему же драконы имели такое значение для Толкина? Его научные труды содержат ясный ответ на этот вопрос: драконы необходимы для того, чтобы придать повествованию вселенский, трансцендентный смысл. В своей работе «Беовульф: чудовища и критики» он заявляет следующее:

История «Беовульфа» величественнее и важнее, чем моя воображаемая поэма о гибели великого короля, именно в силу того, что главные противники героя — не люди. <…> она помещена среди мелких войн между принцами, но превосходит их, как превосходит и все даты и сроки исторических эпох, как бы важны они ни были[371].

Как трактовать это утверждение? Имеет ли Толкин в виду, что особые обстоятельства истории человечества обретают подлинный смысл исключительно под воздействием нечеловеческих чувств и вмешательства монстров? Оспаривает ли он понятие антропоцентризма? Так или иначе, особое отношение к драконам и чудовищам легло в основу новых эстетических канонов, разработанных Толкином на страницах его произведений.

Согласно Толкину, дракон пробуждает в читателе особую гамму эмоций, вызывая ощущение «удовольствия от чтения». «Немыслима хорошая поэма без дракона» — подытоживает Толкин. И далее:

Что до поэмы, то один дракон, даже самый горячий, весны не делает, да и на воинство не потянет; а на одного хорошего дракона вполне можно променять то, что не променяешь на целую пустошь. А драконы — настоящие драконы, необходимые как для машинерии, так и для замысла поэмы или рассказа, встречаются вообще-то редко[372].