Занимательная смерть. Развлечения эпохи постгуманизма

Аналогичным образом дело обстоит с ранними кинофильмами о вампирах. Пионером этого жанра выступил французский кинематографист Жорж Мельес. В фильме «Замок дьявола» (1896) Мефистофель появляется в виде летучей мыши и исчезает после того, как благородный рыцарь показал ему распятие. В картине «Носферату, симфония ужаса» (Ф. В. Мурнау, 1922) вампир — омерзительный антагонист. Таким же является и вампир из фильма «Дракула» (Тод Браунинг и Карл Фрёнд, 1931), несмотря на жутковатое обаяние Бела Лугози. Роль монстров в этих историях ограниченна, вторична; эти существа — источник ужаса и различных чудес, они либо символизируют притягательное зло, либо помогают восторжествовать силам добра. Главный акцент здесь был именно на человеческих переживаниях. Подобная тенденция прослеживалась в вампирских историях с середины XVIII века до середины 1980‐х годов; далее главными действующими лицами стали уже не люди, а монстры. Таким образом, в том, с кем публика должна самоидентифицироваться, произошла кардинальная перемена.

Это смещение культурной доминанты — от антропоцентризма к нечеловеческому — делает нынешний образ монстра ключом к пониманию особенностей популярной культуры наших дней. Отличный пример — фильм Стюарта Битти «Я, Франкенштейн» (2014), где все события излагаются с точки зрения монстра[391].

В наше время вампиры не только вытеснили людей на второй план повествования; по сравнению с людьми они всемогущи и неуязвимы. В классических историях описываются некоторые способы умерщвления вампиров — например, серебряная пуля или осиновый кол[392]. До относительно недавнего времени эти методы были действенны, человек мог одержать победу даже над самим Дракулой, но сейчас все изменилось. В романах Стефани Майер человек абсолютно не способен уничтожить вампира. В «Ночном дозоре» Лукьяненко люди совершенно беспомощны в противостоянии с нелюдьми; лишь оборотень или старший по иерархии вампир может оборвать жизнь себе подобного. В некоторых других книгах и фильмах вампира может погубить солнечный свет, огонь или укус оборотня. В основном же нынешние вампиры бессмертны и превосходят человека во всем: они способны летать, обладают магической силой, могут читать мысли смертных и воспламенять предметы усилием воли. Вампиры проходят сквозь стены и предвидят будущее. Эти невероятные возможности соотносятся с их описаниями в классических нарративах, но за одним важным исключением: в традиционных готических историях вампир всегда, рано или поздно, появлялся в качестве совершенно омерзительного чудовища. Вот, например, как описывает Дракулу рассказчик Джонатан Харкер:

И тут я увидел нечто, наполнившее меня ужасом до глубины души, — наполовину помолодевшего графа: его седые волосы и усы потемнели, щеки округлились, под кожей просвечивал румянец, губы стали ярче прежнего, на них еще сохранились капли свежей крови, стекавшей по подбородку. Даже его пылающие глаза, казалось, ушли вглубь вздувшегося лица, ибо веки и мешки под глазами набрякли. Такое впечатление, будто это чудовище просто лопалось от крови. Он был как отвратительная пресытившаяся пиявка. Дрожь и отвращение охватили меня, когда я наклонился к нему в поисках ключа <…>. Мне безумно захотелось избавить мир от этого чудовища[393].

При первой же встрече с Дракулой бедняга Харкер испытывает чувство физического отторжения, даже еще не зная, с кем он имеет дело:

Когда граф наклонился и дотронулся до меня рукой, я невольно содрогнулся, почувствовав — не знаю отчего — сильное отвращение, и, как ни старался, не мог его скрыть[394].

В «Кармилле» Ле Фаню, несмотря на красоту графини Миркаллы, сердце юной рассказчицы, Лауры, переполнено ужасом, когда она вспоминает свою подругу:

Но прошло еще много времени, прежде чем ужас от пережитого стал забываться, и теперь Кармилла вспоминается мне в двух разных образах: иногда — как шаловливая, томная, красивая девушка, иногда — как корчащийся демон, которого я видела в разрушенной церкви[395].

Еще один пример: прелестная сербская пейзанка по имени Снедка из рассказа «Семья вурдалака» превращается в чудовищный скелет на глазах у ошеломленного маркиза[396].