Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы

Можно сказать, что идеологическая борьба между польской и советской элитами за умы граждан выглядела как процесс взаимной стереотипизации и с некоторыми смысловыми изменениями и дополнениями продолжала те тенденции, которые сложились в русско-польских культурных стереотипах в предыдущие эпохи. Процесс взаимной стереотипизации означал создание в каждой из культурных сред симметричных форм образа врага[444]. Это хорошо видно на примере пресловутого стереотипа «варварства, дикости, отсталости», который каждая из сторон приписывала идейному противнику. Начнем с мотива «темноты и средневековья панской Польши», декларировавшейся советской стороной. В системе советских идеологем 30-х годов представление о советской стране как носителе передового цивилизаторского прорыва и обновления входило в число основных постулатов и выражалось в огромном числе идеологических текстов (ср., например, песню: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью») В оппозиции к советскому «цивилизаторству» формировалось представление о западноукраинских и западнобелорусских землях, находившихся в составе «белопанской», «буржуазной» Польши как об «отсталом» крае. Этот мотив был настолько устойчив, что получил свое развитие в художественной литературе гораздо более позднего времени. Например, в «Моменте истины» Ивана Богомолова советский лейтенант Андрей Блинов в письме к матери с территории западной Брестчины пишет: «Народ здесь забитый, темный, отсталый, не сознательный, не в пример нашему». Эта мифологема «темного народа», входившего в состав «белопанской» Польши, который нужно «цивилизовать» до уровня передового советского человека, была впервые сформирована отнюдь не советской пропагандой, — она имеет более глубокие корни в истории русско-польского конфликта в XIX веке. Семиотизация Польши как средневекового, дремучего края, политической деградации, экономической и культурной отсталости стала формироваться в 60-е годы XIX в. под влиянием польского восстания 1861 г. Здесь можно вспомнить стих и, сочиненные подпоручиком Квашниным-Самариным весной 1863 г..

О вы, тщеславные поляки!
Надменный, глупый, панский сброд,
Охотники до смут, до драки!
Заглохший, отсталой народ!
О! призраки веков протекших,
Фантомы рыцарей, Ягелл,
Зачем восстали для насмешки
Из ваших дедовских могил?
В век просвещенья и прогресса.
Дорог железных и машин
Турниры вздумали средь леса
Давать без всяких нам причин![445]

Эти стихи имеют весьма сомнительную художественную ценность, но они очень точно отражают представление о поляках как об «отсталом» народе, препятствующем просвещенью и прогрессу, которые понимается, прежде всего, как прогресс технический. Удивительно, но Квашнин-Самарин в своих виршах сконцентрировал весь набор идеологем, которым позже будет пользоваться советская идеология в 30-х годах по отношению к Польше и ее восточным окраинам.

Симметричный этнический стереотип «русского варвара» сложился в польском сознании достаточно рано, о чем написано достаточно много, поэтому в рамках данной статьи нет нужды говорить об этом подробно. Поэтому укажем лишь на некоторые обновленные в 30-е годы его аспекты в связи с советизацией образа русских. После революции в польском узусе и пропагандистской литературе русский воспринимается не с этнической, а с политической точки зрения — как «большевик» (вспомним симметричный ему образ «польского пана» в советской пропаганде). Стереотип «большевика», помимо его очевидной агрессивности и стремлении завоевать весь мир, включал такие компоненты, как «звероподобность», «варварство», «полудикий быт», незнание благ цивилизации (ср. образ «дикого большевика» в польском и западноукраинском агитационном плакате этой поры). Этот популярный в 20-30-е годы в польском фольклоре мотив «варвара-большевика» реализовывался, в частности, в анекдотах о женах советских офицеров, которые во Львове на праздничные мероприятия вместо платьев надевали ночные сорочки или комбинации польского производства. Этот же мотив был в послевоенную эпоху перенесен на жен советской военной элиты, привозивших из Германии нижнее белье, которое они принимали за вечерние платья. Также были популярны рассказы о детском удивлении советских людей, впервые во Львове увидевших многие предметы быта, которыми они не знали, как пользоваться.