Западная Европа против Византии. Константинополь под натиском крестоносцев

Час уже был поздний, и военачальники боялись, что византийцы соберутся с силами к утру. Они сочли, что дальнейшее проникновение в город ночью или днем чрезвычайно опасно, так как его защитники легко могли бросать тяжелые предметы с высоких зданий на всех, кто находился внизу на улице. Поэтому бароны приняли решение разбить лагерь там, где находилась их армия, – на открытой местности непосредственно за стенами, где она должна была быть готова к сражению на следующий день. Если византийцы тогда откажутся сдаться, крестоносцы планировали устроить пожар и выжечь город. Лагерь был разбит, и большая часть армии сложила оружие и воспользовалась отдыхом; но ничто не могло помешать отдельным предприимчивым крестоносцам и их группам заниматься ночью грабежами. Чтобы сдерживать византийцев, пока он занимался этой деятельностью, один германский граф (очевидно, Бертольд Катценеленбоген) приказал устроить поджоги; так начался третий большой пожар в городе за этот год. Он уничтожил район вдоль Золотого Рога от Эвергетидского монастыря, где остановился первый пожар, до квартала Друнгарион, расположенного приблизительно у границы опустошения, вызванного вторым пожаром. И хотя новый пожар длился до следующего вечера, он не был таким серьезным, как его предшественники, так как основная масса жителей уже покинула этот район, а армия крестоносцев встала лагерем там, где была вне досягаемости огня. Тем не менее эти три пожара сожгли, вероятно, около половины жилых домов в городе; почти весь густонаселенный район вдоль гавани был уничтожен вместе с широкой полосой города, доходившей до Мраморного моря. Не считая пожара и мелких стычек, крестоносцы провели ночь спокойно.

Но не византийцы, которые прекрасно понимали, что обороняться дальше невозможно. Как только крестоносцы оказались внутри городских стен, ни у аристократов, ни у солдат, ни у горожан не осталось духу сражаться; стены и башни были покинуты защитниками. Многие представители знати немедленно бежали из города через незащищенные Золотые ворота, а другие укрылись в императорских резиденциях – Большом и Влахернском дворцах; простые люди побежали прятаться в церкви. Алексей V в отчаянии метался от одного места к другому, чтобы собрать своих сторонников, говоря всякому, кто соглашался его слушать, что теперь, когда крестоносцы оказались в ловушке внутри городских стен, их будет легко уничтожить. На него никто не обращал внимания. Понимая, что больше ничего нельзя сделать, Алексей принял решение скрыться, так как знал, что латиняне его не пощадят. Заехав сначала в Большой дворец, чтобы забрать свою любимую Евдокию и ее мать – бывшую императрицу Ефросинью, он и его свита затем проехали через Золотые ворота и отправились скитаться во Фракию.

Для некоторых византийских аристократов еще не все было потеряно. После бегства Мурзуфла они собрались в Святой Софии, чтобы выбрать нового лидера. Кое-кто из них надеялся, что новый лидер организует оборону; ведь византийские солдаты все еще в несколько раз превосходили по численности армию западноевропейцев. Или, в самом худшем случае, они могли выбрать императора Византии в изгнании. Двое молодых людей, которых Никита Хониат охарактеризовал как здравомыслящих и одних из первых в военном искусстве, вышли вперед. Один из них был Дука, а другой Ласкарис. Никита утверждает, что каждый из них носил имя основателя империи веры: это описательное выражение может означать только «Константин»; и это имя фигурирует в письме, написанном императором Балдуином I в том же году, в котором он уведомлял латинский христианский мир о своем триумфе. Оба молодых человека были малоизвестными личностями: Константин Дука – сын Иоанна (Ангела) Дуки, дяди Исаака II и Алексея III до этого не играл никакой роли в делах Византии; Константин Ласкарис был братом Феодора Ласкариса, чья жена Анна была дочерью Алексея III. Феодор имел все основания претендовать на трон, но трудно понять, какой предлог был у Константина Ласкариса. В июле 1203 г., во время первой осады латинянами города, он был взят в плен крестоносцем Готье де Нёйи и, по-видимому, считался ценным трофеем, но этот инцидент является единственным упоминанием о его существовании, которое у нас имеется.