Запах грядущей войны

История повторяется и «тут» с той лишь разницей, что высадка у союзников затянулась дольше обычного. Ничего удивительного, ведь весь харч из Евпатории вывезти мы успели, а татарские продовольственные потуги практически сразу же круто пресекаются разъездами наших казачков. Те останавливают и заворачивают караваны, с непокорными предателями разделываются на месте, торгашам щедро отвешивают плетей и отнимают ВСЕ, что те везли на продажу.

А еще берут казачки языков. Вот с первого же пленного и началась занятная заварушка. Притащили мне мои пластуны британского гусара из бригады Кардигана. Тот лихорадочно прижимал к башке знаменитую шапку-бусби (напоминает папаху с красным «языком» наверху), нервничал, но после успокоился и неожиданно начал рассказывать интересные вещи о боевом оснащении британских войск. И в словах его сомневаться не приходилось.

Небольшая предыстория. Еще в мае нынешнего, 1854 года из Одессы две особые бомбы в Севастополь привезли. Обе как раз из тех, что летели на город с английских и французских пароходов во время бомбардировки. Одну такую во дворе у Меншикова в присутствии Корнилова вскрыли. Только начал канонир отвинчивать втулку, как пошла вокруг столь сильная вонь, что и Меншиков, и Корнилов зашатались от этого химического оружия. Пришлось бомбу отдать в аптеку для исследований: чем начинена, чем опасна для здоровья, каков состав ОВ?

В Одессе тоже такую же «вонючку» разобрали. В итоге у канонира сильная рвота и обморок.

И это не просто эксперимент. Тут все делается с типичным британским цинизмом. Известно, что один из их химиков и фабрикантов по фамилии Макентош в свое время предложил для захвата Севастополя подвести к береговым укреплениям специальные суда, извергающие на город большое количество воспламеняющихся веществ. Наверняка убеждал командование примерно следующим образом:

«– Образуется густой, черный, удушающий чад, который обнимет форт или батарею, проникнет в амбразуры и казематы и прогонит русских артиллеристов и всех находящихся внутри. А еще можно расправляться с русскими войсками, если забросать их бомбами и ракетами с возгорающимся составом. О, тогда весь лагерь превратится в море огня!

– Превосходно. Так мы сможем утвердить одним ударом наше могущество, а затем поддерживать его, разом начинать и заканчивать войну решительной победой… Правда, общественное мнение начнет говорить о бесчеловечности…

– Не стоит обращать внимание. Можно называть употребление бомб и снарядов бесчеловечным и противным обыкновениям просвещенной войны, но если люди хотят воевать, то чем смертельнее и истребительнее способы войны, тем лучше…»

Вот и теперь бритые внимания не обращали. Зато я очень даже обратил и вместе со своими орлами-пластунами решил сделать союзникам бо-о-ольшую неприятность, пока те неспешно высаживают войска и разворачиваются лагерем. Сегодняшней ночью будет им не до сна. Станем для них мы сущим крымским кошмаром. Гарантирую.

* * *

– Начали, – тихо скомандовал я, и это слово стало единственным перед четырехчасовым молчанием. Дальше общались мы исключительно знаками. Я, Осип и Тарас Скичко (два родных брата), словно призраки, приближались туда, где нам и предстояло свершить свою диверсию.

Погодка не благоволила. Ночью полил сильный дождь, ставший, впрочем, неприятностью и для врагов. У бритых походных палаток нет – лодок не хватает, чтобы переправить их на берег. И потому лежат сейчас английские солдаты прямо в грязи, обернувшись в насквозь промокшие одеяла и тщетно стараясь оставаться сухими.

Французики устроились немногим лучше. У них палатки есть, но такие маленькие, что за конуру собачью запросто сойдут: ни стать, ни сесть в такой «будке» нельзя, а можно только лежать, свернувшись по-собачьи.

Лучше всех дела обстояли у турок. Их солдаты по двое тащили шесты от палаток, полотнища несли остальные. И сейчас турецкие хитрецы, наплевав на дождь, пьют кофе и дымят трубками, насмехаясь над продрогшими и промокшими до костей европейскими «друзьями».