Запасной

  Мне нравилась британская история в теории. Некоторые отрывки казались мне увлекательными. Я кое-что знал о подписании Великой хартии вольностей, например - 1215 год, Раннимид - но только потому, что однажды мельком увидел место, где была подписана хартия, из окна папиного автомобиля. На правом берегу реки. Там красиво. Я подумал, что это - идеальное место для заключения мира. Но мельчайшие подробности норманнского завоевания? Или подоплеки конфликта Генриха VIII с Папой Римским? Или различия между Первым и Вторым Крестовыми походами?

  Увольте.

  Этот конфликт достиг критической точки в тот день, когда мистер Хьюз-Геймс рассказывал о Чарльзе Эдварде Стюарте, или о Карле III, как он себя называл, о претенденте на трон. У мистера Хьюз-Геймса было твердое мнение об этом парне. Пока он с яростным неистовством делился этим мнением с нами, я смотрел на свой карандаш и пытался не уснуть.

  Вдруг мистер Хьюз-Геймс прервал свою речь и задал вопрос о жизни Чарльза. Ответить было проще простого, если вы прочитали учебник. Но никто учебник не читал.

  - Уэльс, вы должны это знать.

  - Почему?

  - Потому что это ваша семья!

  Раздался смех.

  Я опустил голову. Конечно, мальчики знали, что я - из королевской семьи. Если они хоть на мгновение об этом забывали, мой вездесущий телохранитель (вооруженный) и полицейские в форме, расставленные повсюду, тут же с радостью им об этом напоминали. Но обязательно ли было мистеру Хьюз-Геймсу объявлять об этом во всеуслышание? Нужно ли было использовать это эмоционально заряженное слово - «семья»? Моя семья объявила меня пустым местом. Запасным. Я не жаловался на это, но и не хотел останавливаться на этой теме. По-моему, о некоторых вещах лучше не думать, например, об основополагающем правиле королевских путешествий: папа и Уильям не должны летать одним рейсом, чтобы избежать риска одновременной гибели первого и второго наследников престола. А с кем я путешествую, всем было плевать: Запасного всегда можно заменить. Я об этом знал, я знал свое место, так что зачем стараться и всё это учить? Зачем зубрить имена Запасных былых времен? Какой в этом смысл?

  Более того, зачем отслеживать свое фамильное древо, если все переплетения ведут к одной отрубленной ветке - к маме?

  После урока я подошел к столу мистера Хьюз-Геймса и попросил его прекратить.

  - Прекратить что, Уэльс?

  - Ставить меня в неловкое положение, сэр.

  Его брови взлетели на лоб, как испуганные птицы.

  Я заявил, что было бы жестоко выделять какого-то другого мальчика так, как он выделяет в классе меня, задавать какому-нибудь другому ученику в Ладгроуве такие острые вопросы о его пра-пра-пра-предках.

  Мистер Хьюз-Геймс хмыкнул и засопел. Он перешел границы дозволенного, и знал об этом. Но он был упрям.

  - Это для твоего же блага, Уэльс. Чем больше вопросов я тебе задаю, тем больше ты будешь учить.

  Но несколько дней спустя, в начале урока, мистер Хьюз-Геймс предложил мир в стиле Великой хартии вольностей. Он подарил мне деревянную линейку, на которой с двух сторон были выжжены имена всех британских монархов, начиная с Гарольда в 1066 году. (Линейка, представляете?). Вереница королей, дюйм за дюймом ведущая прямо к моей бабушке. Он сказал, что я могу положить эту линейку на парту и при необходимости с ней сверяться.

  Я ответил: «Огромное спасибо».

  13.

  Поздно ночью, после выключения света, некоторые из нас выскальзывали из спальни и начинали бродить по коридорам. Серьезное нарушение правил, но мне было одиноко и я тосковал по дому, вероятно, у меня была тревога и депрессия, и я не мог выносить заключение в школьной спальне.

  Был один определенный учитель, который, если ему удавалось меня поймать, давал мне сильнейшую затрещину экземпляром «Новой англиканской Библии». Изданием в твердом переплете. Я всегда считал, что это действительно - очень твердый переплет. Получив удар Библией, я плохо думал о себе, плохо думал о учителе и плохо думал о Библии. Несмотря на это, следующей ночью я снова нарушал правила.

  Если я не бродил по коридорам, то бродил по территории вокруг школы, обычно - со своим лучшим другом Хеннерсом. Официально Хеннерса звали, как и меня, Генри, но я всегда называл его Хеннерсом, а он называл меня Хазом.

  Тощий, без мускулов, со всегда взлохмаченными волосами, Хеннерс был душкой. Когда он улыбался, люди таяли. (Он был единственным из мальчиков, кто заговорил со мной о маме после ее исчезновения). Но эта обаятельная улыбка и мягкая натура заставляли вас забыть о том, что Хеннерс мог быть очень непослушным.

  За школьными полями, за низким забором, находилась огромная ферма самообслуживания, и однажды мы с Хеннерсом перепрыгнули через забор и приземлились лицом вниз на морковные грядки. Мы начали прочесывать грядки. Здесь, оказывается, росла огромная сочная клубника. Мы пошли дальше, набивая рот клубникой, посматривая по сторонам, словно сурикаты, чтобы убедиться, что вокруг всё спокойно. Каждый раз, когда я ем клубнику, я снова оказываюсь на этих грядках с милым Хеннерсом.