Запасный выход

– В Валином доме в ее отсутствие! Она же Валю знает прекрасно… Я чуть не выгнал ее с матерками. Но сдержался! Ты видел? Я был предельно вежлив. Учись, студент. «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла! – такая уж поговорка у майора была».

– Это тоже Слуцкий?

– Москвич, ты дикий человек.

Игорёша не мог никого выгнать с матерками, он не матерился.

В августе сходили еще в один последний поход, в сентябре он уволился.

А я снова оформился инспектором в заповедник, уехал на кордон и провел еще два счастливых года в поросшем тайгой книжном мире. В нашем лесничестве мы не ломали непроходимые перевалы, не дотягивали последние километры и не берегли последние спички. Мы просто проводили половину времени в лесу – верхом или на лыжах. Не держались набитых троп и поэтому не теряли их: тропы надоедают и ведут всегда в известные, надоевшие места. Иногда я чувствовал себя круче моего старшего товарища, это было приятно.

Иногда в таежных избушках оставались номера литературных журналов от проходивших патрульщиков, один раз я нашел сборничек французской поэзии в современных переводах и несколько дней подряд шевелил лыжами и губами, укладывая Малларме и Бодлера в ритм своих шагов по руслу замерзшей реки. Как-то ночью в конце января я долго пытался подвыть стае волков, задирая голову к «изваянной в Монголии» яркой луне, потом вернулся в тепло избушки, где отдыхали мои товарищи, и из маленького радиоприемника узнал, что умер Бродский.

Книги смягчили мое возвращение в трудную реальность из заповедника, бережно охранявшего поголовье романтиков. Хотя, конечно, основным парашютом послужила большая московская квартира. В этой квартире можно жить, еще ее можно сдавать и жить в меньшей по площади. Ее можно продать в крайнем случае.

У Игорёши не было такого парашюта, а родной дом в Молдавии превратился за это время в захудалую заграницу. Эти наши сословные различия нисколько не повлияли на то, как нейтрально произносил мой старший товарищ слово «москвич», но все труднее было праздновать редкие встречи на вокзалах: Игорёша, пахавший в Питере в две смены охранником и сторожем по ночам, спешащий к семье с деньгами, бодрился, однако веки его закрывались, он с облегчением обнимал меня перед отправлением поезда и уходил в вагон урвать несколько часов сна. Ему не хватало времени и сил даже на книги, да они и порастерялись при постоянных переездах – из заповедника в Молдавию, из Молдавии в Йошкар-Олу, где лесникам заповедника «Большая Кокшага» предлагали благоустроенные квартиры в городе. Из Йошкар-Олы в Колпино под Питером.

Валю Савинскую манило люминесцентное свечение городов, казавшееся таким теплым и праздничным из дома над озером. В Колпино она устроилась риелтором, чтобы дети могли иметь йогурт и фитнес. Игорёша плохо вписывался в эту жизнь. Последний раз я видел их вместе, еще держащихся за руки, на Ладоге в начале двухтысячных. Затем любовь стала дальней. Игорёша служил ей на расстоянии, жил на работе и подкармливал семью деньгами.

Несколько раз я помогал ему перетаскивать с одного московского вокзала на другой огромные рюкзаки – он ехал восстанавливаться в одиночные путешествия. То проходил по Байкалу, переваливал через водораздел и спускался по Лене. То сплавлялся по Тунгуске – не помню уже какой, – Нижней или Подкаменной. Мечтал о выходе в Северный Ледовитый на своей байдарке.

Разок сходили вместе в байдарочный поход на Кольский. Я с женой и сыном, он – один.

– На Донбасс добровольцем податься? – без особого азарта размышлял он, глядя в тихое озеро Ольче. – «Испанский город… Не бывал. Но могу пари держать, что дыра». Помнишь, откуда это?

Речные пороги с коварными подводными камнями, дожди, моросящие с низкого полярного неба, куропатки, хохочущие над озерами по вечерам, медвежьи и оленьи следы на прибрежном песке – ему было хорошо. С торчащей изо рта спичкой, мокрый, веселый, он отказывался малодушно обносить лодки по берегу и продирался вверх по порогам по пояс в воде.

Приезжал к нам на дачу, помогал строить баню.

– Врачи сказали матери, что не выживу. А она выходила. Я, правда, дохлый был всю школу, считай. С ребятами боялся общаться. Меня лес вылечил. Под Кишиневом. Я все дни там летом проводил, пока мама на работе была. Там и книжки читал, погуляю, почитаю или посплю даже, если сил мало. Понял, что хочу работать в лесу, и стал готовиться, гонять себя, закалять. Потом Лесотехническая академия, потом Валаам, потом заповедник.

Моей жене он казался слишком негибким. Они иногда сходились в спорах до обид и слез. Жена со страстью начинающего психолога выявляла в нем все непроработанное, что по уму необходимо тщательно проработать с толковым терапевтом. Все эти жалкие защиты и комплексы, показной мачизм и романтику. Он выявлял в ней все недостатки молодого поколения – их разделяло почти два десятка лет. Мирились, конечно.