Запечатление (СИ)

Гон пульсировал в висках, в горле, в паху, во всем теле, отдаваясь отголосками тянущей боли от желания, спутанного уздой сдержанности. Коул не мог стонать и терять контроль только потому, что перед его глазами ласкались две омеги. Он ведь альфа. Он должен созерцать свысока, всем своим видом показывая для кого разыгрывается это представление, а после, когда омежки будут уже на пике страсти, обезумев от похоти и не понимая происходящее вокруг, подойти и расцепить этот клубок из двух тел, грубо, несколькими толчками расправившись с похотью мальчишки, а после долго, с упоением и наслаждением засаживать высокородному, пока он не начнет скулить и выпрашивать узел.

Да, так бы поступил альфа. Но Макмайер лишь судорожно сопел, а пальцы, казалось, вросли в подлокотники, насколько сильно и глубоко он вцепился в них, дабы не поддаться опрометчивым порывам своей сущности. Нойманн не позволит – вот что понимал альфа. Этот омега правит балом страсти и похоти. Он сидит на троне, чеканном из древнего древа инстинктов особи и оббитого шелком желания. Его голову венчает корона греха. А он всего лишь слабый альфа, припадающий к его стопам и молчаливо вымаливающий ласку.

Наверное, его нерешительное противоречие слишком выразительно полоснуло ментальный купол вокруг любовников, за что он сразу же поплатился, будучи намертво окольцован витками высокородного, стиснувших его тело стальной хваткой. Коул ожидал боли, как наказания за свою нерешительность и слабость – Люциус имел на это право, ведь это именно омега снизошел к нему, слабому альфе, у которого, по сути, не было выбора, но который никак не хотел сдаваться, с завидным упрямством отстаивая последние капли своей альфьей гордости. Но вместо боли пришло забвение, словно его затянуло в воронку чужих мыслей и чувств, обрушивая на него предвкушение, страсть, желание и наслаждение.

Ласки мальчишки были такими робким, любящими, но при этом целенаправленными и осознанными, что от их настойчивости кружилась голова. Поцелуи с привкусом вишни и легкая горечь сигаретного дыма на губах, которую собирали влажным, юрким язычком. Тонкие пальчики с аккуратными ноготками, царапающие грудь сквозь футболку, словно хотели разодрать эту ткань в клочья и с силой, с нажимом, впиваясь, пройтись по роскошной коже цвета мрамора, украшая её гранатным бисером крови. Запах юного омеги – сладкий, желанный, волнительный. И мягкость кожи под подушечками пальцев, покрытой мурашками удовольствия. А дух захватывает, когда изумрудные глаза смотрят с обожанием и любовью, но в то же время сладкие, пухлые губки шепчут: «Возьми меня, Люциус… Я принадлежу тебе… Целиком и полностью…». И припасть к этим бесстыжим, распахнутым навстречу губам, лаская их своим языком, проникая вглубь, словно желая, чтобы мальчишка задохнулся в этом поцелуе, на самом же деле всего лишь выполняя желание того, кого любишь всем сердцем. А после перевести взгляд, чтобы увидеть полные вожделения и обожания карие глаза с расширившимся зрачком. Глаза, на белом, как мел, полотне лица, по виску которого скатываются капли пота.

Макмайер глубоко выдохнул, закашлялся, ухватился за бешено колотящееся сердце, а перед глазами плясали черные точки, заполняя его сознание, в котором в ревущем хаосе бушевала похоть. Так вот, значит, на что способны высокородные. Или на подобное, позволить зреть своими глазами и чувствовать своим телом, способен только Нойманн? Как бы там ни было, но только что, лишь пожелав, применив свою ментальную силу и позволив крыльям своей сущности распуститься на весь их размах, Люциус вырвал его собственную сущность из плена его же сознания, взяв под контроль второе и позволив первому руководить телом. Теперь Коул не плавился в гоне. Он сгорал, больше не имея сил на то, чтобы противостоять инстинктам альфы.

Так и не разорвав поцелуй, Люциус аккуратно, слегка приподнимая податливое тело, уложил мальчишку на диван, нависая над ним с величием большой, гибкой кошки. Его черная коса, в которой с ночью переплетались нити серебра, упала омежке на плечо, и он сжал её в своем требовательно кулачке, тем самым не позволяя разорвать поцелуй, дрожа под его напором и страстью.

Эли прогнулся в пояснице, острыми коленками сжимая бока любовника и явно не сдерживаясь ни в своей силе, ни в желаниях, ни в откровенности. Омежка распалялся и возбуждался, насыщая воздух головокружительным ароматом миндаля, и Макмайер с жадностью вдыхал этот запах, прикрыв глаза, словно, и правда, видел, как прозрачные капельки выступают на головке аккуратного омежьего члена, и как омежьи соки увлажняют раскрывающуюся дырочку, стекая по ложбинке и пачкая бежевую обивку.

- Какой бесстыжий мальчик, - прошептал Люциус, с мокрым, пошлым звуком отрываясь от зацелованных блестящих губ любовника. Эли только промычал в ответ что-то невнятное, потянувшись за очередным поцелуем, а Нойманн лишь усмехнулся, прикасаясь к пухлым губкам пальцами, скользя по ним, слегка надавливая, вынуждая жаркий ротик приоткрыться ещё шире, выпустив юркий язычок.