Запечатление (СИ)

Но, похоже, Нойманну его поклонение было ненужно, как, по сути, и его тело. Омега предельно четко и ясно дал понять, что от него, Коула Макмайера, слабого альфы, требуется, и на что ему не стоит рассчитывать. Макмайер это понимал и принимал, но его альфьи инстинкты, инстинкты самца и какого-никакого, но все-таки доминанта брали свое, превращая гон и течку двух особей в борьбу приоритетов и желаний. Впервые ему захотелось не только поддаться, но и повергнуть, чувствуя, что победителем в этой борьбе будет тот, чья человеческая воля более сильна.

Утробный рык вырвался из горла альфы, а после он позволил пылу гона на миг завладеть его телом, сущностью и разумом, потому что иначе он бы не смог переступить себя и пойти против воли высокородного, тем более, не смог бы противостоять его ментальному напору, который усилился в тот же момент, когда его руки коснулись точеных бедер. Макмайер повалил омегу на кровать, чувствуя, как трещит его собственное биополе под напором негодования более сильной особи, но лучше уж пасть к ногам Нойманна поверженным, чем сдаться вообще без борьбы.

Омега сопротивлялся, но высокородность предопределяет только ментальную силу, а не физическую, а физически Макмайер был сильнее, довольно порыкивая от понимания этого, а то, что его биополе было практически разодрано в клочья, казалось не таким уж и важным. Не убьет же его омега, в конце-то концов, а кости ему ломали уже не раз. А если и убьет… Что ж, по крайней мере, его альфьей смерти будет привкус вишни на губах.

Кожа Люциуса, и правда, имела вкус вишни. Он целовал дергающиеся плечи, прижимая руки омеги к постели, впивался зубами в загривок партнера, на полную грудь вдыхая его запах, скользил языком по цепочке позвонков, собирая этот божественный вкус и насыщаясь им, а член распирало от желания, такого неистового и страстного, что альфа опасался постыдно обкончаться лишь от этих прикосновений.

Оказывается, поддаваться гону – это сладкое безумие, а напускное сопротивление омеги только ещё больше распаляло альфу, обрушивая на него волны страсти и желания. Почему напускное? Макмайер фыркнул куда-то между острых лопаток, выпирающих на выгнувшейся спине, словно крылья. Да потому, что если бы высокородный действительно хотел его отвергнуть, он бы не барахтался под ним, с каждым жадным поцелуем все выше подымая свою упругую попку, слегка виляя бедрами, явно пытаясь потереться о его восставшую плоть, а смел бы его мощной ментальной волной, переломав хребет. Люциус тоже его хотел – об этом говорило не только его все поддающееся тело и даже него пока что едва слышные стоны, а его биополе, опутывающее альфу прочными ментальными нитями, притягивая к своему носителю ещё ближе, словно впечатывая его в омегу и уж точно не позволяя отстраниться и оборвать столь жадную и напористую ласку.

Болезненно прикусив кожу на пояснице омеги, что след сразу же налился багровым, Коул стал на колени, резко дернув бедра омеги на себя так, что тому таки пришлось принять коленно-локтевую позицию, уткнувшись лбом в постель. Теперь он не удерживал руки высокородного, и тот с легкостью мог его оттолкнуть, отползти, уйти от прикосновений, да хоть ногой его лягнуть, но Нойманн только ещё сильнее прогнулся в пояснице, оттопыривая попку, словно демонстрируя альфе свое обнаженное, заманчивое великолепие. А после Макмайер заметил взгляд омеги, брошенный на него из-под густой россыпи волос, жадный и затуманенный похотью, блестящий от вожделения и подернутый страстью, и его губы озарила улыбка предвкушения. Похоже, именно этого добивался Нойманн – не покорности, как он думал, а истинного, альфьего бунта, который сжег бы их обоих в неистовости жаркого, шального, безумного секса.

Он с силой смял ягодицы омеги в своих ладонях, разводя их в стороны, а после подался вперед и, словно играючи, лишь кончиком языка провел по влажной, блестящей от смазки ложбинке. И услышал стон. Такой проникновенный, пока ещё приглушенный, но уже сейчас выдающий то, чего желал высокородный. И Макмайер не смог отказать этому призывному стону. Нет, не потому, что своей ментальной волей высокородный приказывал ему не останавливаться, а потому, что это был Люциус – омега, которому он принадлежал целиком и полностью, отдав ему не только свое тело, но и свое сердце, и сущность, не пав, но умоляя своим рвением о запечатлении.

Омега был сладким и желанным. Коул ласкал его дырочку кончиком языка, скользя сильной ладонью по бедру брюнета, сжимая и отпуская, разводя ноги Люциуса ещё шире и аккуратно сжимая поджавшиеся яички, от чего Нойманн, похоже, получал бесстыжее удовольствие. Собственный член ныл и пульсировал, и альфа ещё более остервенело припадал к истекающей смазкой дырочке омеги, проникая языком в его тело.