Записи на таблицах

— Братец, пойдем со мной вечером в Бэер-Шеву, проверим, баба ты или нет! А то, сдается мне, у тебя между ногами ничего путного нет… так, палочка маленькая, — и разражался громким смехом.

Яаков стыдливо краснел, опускал глаза. Ему хотелось ударить брата кулаком в бородатое, ненавистное лицо, разбить ему широкий нос, из которого волосы росли пучками, так, чтобы кровь хлынула потоком, но он уже знал, точнее чувствовал, что произойдет потом. Брат избивал его с раннего детства, в ответ на острые словечки и издевательства, бил смертным боем, и если бы не мать, защищавшая Яакова, наверное, давно бы уже убил его. Яаков ненавидел Эйсава с колыбели, их никогда не клали рядом, не давали играть вместе. Ни разу братья не могли находиться друг с другом и не поссориться до драки. Эйсав был всегда сильнее и проворней, и Яакову ничего не оставалось, как острить язык свой и источать яд. Ривка любила Яакова, за что Ицхак часто стыдил ее, но она оставалась непреклонной

— Ицхак, родной! Ты за что любишь Эйсава? За вкусное мясо, которое он приносит с охоты? Ты думаешь, что он тебя любит? Да на него весь город жалуется, он девиц местных портит, за кнаанейскими женщинами бегает, а ты его защищаешь? Яаков наш — сокровище, тихий, добрый, ласковый… а ты его от себя гонишь порой! Почему, Ицхак? Чем тебе Эйсав полюбился?

— Он мне нравится, — отвечал уже ослепший от старости Ицхак, ласково гладя руку жены, — потому что он настоящий мужчина! Сильный, крепкий, настырный… Я вот таким не был, а он — он, Эйсавчик, в деда пошел, в отца моего, Авраама! Быть ему первым в роду!

— Ицхак, — вздыхала Ривка, — да ведь отец твой никогда не путался с шлюхами, будь они прокляты, ходил дорогами Всевышнего, почитал Закон. А наш старший даже слушать не хочет тебя, когда ты ему о Боге говоришь! Молчит из вежливости и почтения сыновьего, а сам думает, как бы поскорей удрать на охоту или к девкам! Ты ведь лица его не видишь, муж мой добрый. А он, как ты рассказывать ему начинаешь о Господе, да о деде его Аврааме, ухмыляется… и глаза у него тупые и ничего в них прочесть нельзя, кроме похоти да жажды крови. Ну как ты ему отдашь главенствовать над родом нашим?

— Ривка, милая, да ведь как ты говоришь такое? Он — плоть от плоти твоей, и любит нас, и почитает нас, как должен почитать хороший сын. Что же ты, женщина моя, зла ему желаешь?

— Мало почтения к родителям, дорогой. Надо еще ум иметь. Ум, понимаешь?

— Много ли мне дал ум мой, — горько вздыхал Ицхак, — от большого ума много горя.

Ривка всплескивала руками, целовала мужа и уходила хлопотать по домашним делам, а Ицхак долго еще лежал в тени навеса, сжимал в кулак седенькую бородку, думал и не мог согласиться с женой. Тяжким бременем лежало отданное первородство на слабых плечах принесенного в жертву. Он многое отдал бы, чтобы передать его Ишмаэлю, старшему брату своему. Но решение отца было непоколебимо. Что ж, его собственного решения не в силах поколебать даже любимая жена. А он решил твердо, скорее, сердцем, а не разумом, и не в силах был видеть ничего, что могло изменить это решение.

В этот день охота была неудачной. Солнце уже стояло высоко над головой, пот тек по лицу Эйсава, затекал в глаза, жег их нестерпимо. Кончилась вода во фляге, съеден был хлеб, взятый из дому. Эйсав устал. Он уставал редко, но сегодня… ноги отказывались слушать его, в ушах стучало, желудок урчал и не давал ему покоя. Ополоумевший от голода и жажды, охотник несся огромными прыжками домой, где ждала его еда, кувшин холодной воды и отдых в тени. Жаль, что отцу сегодня придется есть пресную козлятину, разве у домашних коз мясо? Это не мясо.

Как песчаный вихрь, влетел Эйсав в стан, пробежал к корыту, из которого поили скот, опустил лицо в мутную воду и пил, не отрываясь. Вода несколько приглушила боль в животе, но голод остался и властно напоминал ему, что с утра Эйсав съел лишь лепешку.

Во дворе у шатра Яаков мешал ложкой аппетитную красноватую похлебку из чечевицы и бараньего мяса. Ривка доверяла ему помогать себе в этой женской работе, причитая иногда, что Господь не дал ей дочь, но тут же восхваляя Его за данного ей сына. Дымок, поднимавшийся от бронзового котла, пах бараньим жиром и травами, манил Эйсава.

Яаков увидел Эйсава издали, по туче пыли и песка, которую брат поднимал на бегу. Он сразу понял, что брат возвращается без добычи и в плохом настроении — в день удачной охоты Эйсав шел медленно и степенно, неся на плечах дичину. Яаков распрямил согнутую над котлом спину и пристально наблюдал за Эйсавом. Неожиданно в груди его шевельнулась жалость к брату, уставшему от бега, разморенному жарой, огорченному неудачной охотой.

— Дай мне этого красного-красного! — зарычал Эйсав, подбегая к котлу, — залей мне его большой ложкой в рот. Я проголодался!

— Брат, погоди, — смирно отвечал Яаков, — похлебка только с огня, горячая, смотри, дымится вся. Обожжешь рот почем зря и не наешься, больно ведь будет…