Записи на таблицах

Ривка, пока еще не осела пыль, поднятая Эйсавом, бросилась искать Яакова. Тот сидел под соломенным навесом и читал глиняные таблички, записанные Авраамом. Яакова учил грамоте отец, и умный мальчик быстро овладел клинописными знаками, которыми писали в Харране и Арам-Нагараиме, теперь он мог и сам писать, да только не знал о чем. Вот и сейчас, сидя в тени, размышлял Яаков, и хотел записать свои размышления — пригодятся для будущих детей его, когда мать, запыхавшись, подбежала к нему, и по глазам ее Яаков понял, что случилось что-то такое, что надо бросить таблички, и что сейчас, именно сейчас, жизнь его изменится, быстро, безжалостно, неумолимо. Он встал на ноги и посмотрел на мать. Ривка уже не походила на ту полненькую девочку, которую привезли Ицхаку в жены из далекого Харрана. Тучная седоватая дама, с золотыми браслетами на руках, которые позвякивали в такт ее движениям, обрюзгшая, но все еще красивая и осанистая, стояла мать перед сыном, и в глазах ее светился огонь.

— Отец твой при смерти, — сказала она, — готовься. Пока Эйсав бегает за дичью для последней трапезы, я сама заколю двух козлят и сделаю папе такое жаркое, которое он любит. А ты принесешь ему поесть — и он благословит тебя на первородство.

— Мама, — голос Яакова сорвался, он всегда помнил, что говорил ему Ицхак, обучая путям жизни по слову Божию, — мама, что с тобой? Обмануть старого слепого отца? Грех страшный! Не могу, не могу я…

Мысленным взором видел Яаков старенького, страдающего от водянки Ицхака, добрые слепые глаза его, дрожащие слабые руки. Слезы наворачивались на глаза, щипало в горле, хотелось отвернуться от пронизывающего взгляда Ривки и бежать, бежать подальше, скрыться, или же побежать к старику, рассказать ему все, броситься под защиту его старой руки… как можно, как можно, мама, мама, ты же никогда не солгала, ты же молишься каждый день Господу, грех ведь это, содеять такое, мама!

— Яаков! — Ривка крикнула на него первый раз в жизни, и сын понял, какая страшная сила читается в глазах матери, он понял, что сделает так, как скажет она, он почувствовал, кто есть истинный глава племени, уже много лет, — Яаков! Бог Всевышний, когда ты с братом твоим толкались в утробе моей, сказал мне, что ты возобладаешь над старшим братом своим! Эйсав глуп, кровожаден, неистов, женился на шлюхах! — голос Ривки стал глубоким, и Яаков задрожал, понимая, что не узнает мать, — Эйсаву плевать на народ его, на Бога, на всех. Он сам продал тебе первородство — возьми же его сегодня! А грех, — тут кривая зловещая улыбка исказила губы Ривки, обнажила белые крепкие не по возрасту зубы, — грех на мне! На мне грех будет, и мне носить его, как носила я на себе отца твоего всю свою жизнь!

Оставался последний довод, и Яаков уцепился за него, как за соломинку, губы его онемели от ужаса, но он смог все же выдавить из себя:

— Я …я человек голый, а папа меня ощупает, и не почует волос, как у Эйсава… волосат Эйсав, вот и не поверит…

— Я обмотаю тебе руки шкурками козлят, сыночек, — тихо сказала Ривка. Иди. Будь достоин деда своего, Авраама. Иди. С тобой Бог Всевышний.

Ицхак лежал на ложе, убранном по-праздничному. Он приказал принести себя сюда, готовясь отойти в мир иной достойно, чтобы пришли попрощаться с ним и видели, что он не боится смерти, и даже доволен в душе, что уходит из жизни. Так и было — слепой и слабый, Ицхак прожил больше отца своего — сто восемьдесят весен он прожил, был Принесенным в жертву, отцом народа своего, много видел, пока видели глаза его, много думал, и много постиг для себя. Только не дал ему Господь сил исполнить постигнутое. Ну, ничего. Он благословит сына своего, первородного, Эйсава. Пусть охотник станет щитом народа и его опорой, а против отцовской просьбы предсмертной он не пойдет, попросит он у него взять себе новую жену, из колена Нахорова, там у Ривкиного брата две дочки, вот возьмет себе старшую и, глядишь, прозреет душа его.

Шаги у входа в шатер раздались, и Ицхак услышал их, напрягся всем телом, попытался приподняться, чтобы встретить сына сидя, слабой рукой силился подвинуть подушку, положенную под голову, тщетно. Как быстро пришел сын, пронеслось в мозгу у Ицхака, или я спал, пока он охотился, возможно. Запах шкур, пота и засохшей крови, шедший от сына ударил ему в ноздри, наполнил легкие, трепещущие от частого быстрого дыхания, остро заболела спина от напряжения. Эйсав, вернулся, сынок. И тут другой запах заглушил вонь козлиных мехов — властный острый, сладковатый запах хорошо прожаренного козлиного мяса с подливой, сочной, с травами, которые Ривка собирала особо — для мужа, так любившего вкусно поесть, ибо это осталось последним утешением его. Козье жаркое. Сейчас Ицхак подкрепит силы свои, выпьет немного вина, сейчас, еще немного. Он должен держаться, он должен, помоги, Господи, передать свое проклятое первородство сыну. Эйсав сильный, большой, он выдержит эту тяжесть и понесет ее, гордо подняв косматую голову, новый отец народа.

— Счастливый случай, сынок? — спросил Ицхак, улыбаясь уголком губ, — быстро добыча попалась?