Записи на таблицах

В ответ Эйсав пробурчал что-то непонятное, и Ицхак почувствовал странные ноты в голосе сына. Хоть слух старика и стал слабеть, но все же оставался ясным, и голос Эйсава напомнил ему голос Яакова.

Яаков держал обеими руками серебряную миску, в незапамятные времена купленную отцом у египетских купцов. Миска была горячей, обжигала нежные ладони Яакова, руки тряслись как в лихорадке, он боялся расплескать кушанье. Ноги дрожали и подгибались, внизу живота стало пусто и легко, каждый шаг давался с трудом. Воздух в шатре был спертым и пах мочой и потом. Отец лежал перед ним — на ложе, одетом пестрыми калахскими коврами, с узорчатой подушкой под головой, силился подняться, руки не слушали его, с трудом двигались распухшие ноги под цветастым, наполовину съехавшим одеялом, дыхание от усилий стало частым и поверхностным, грудь ходила ходуном и жалко вздувался под ней вспухший живот. Ицхак повернул к нему голову, слепые добрые глаза смотрели на сына, не видя его, приоткрылся усталый рот, отец звал его.

Яакову хотелось кричать. Во весь голос. Броситься на колени у ложа отца, обхватить его руку, слабую и безвольную и прижаться к ней губами. Бросить в угол глупое блюдо с мясом. Ему не хотелось, чтобы отец уходил вот так, немощный, обманутый, преданный своим собственным сыном. Но в голове, словно страшная песня без мелодии, звучали слова матери:

— На мне грех будет, и мне носить его, как носила я на себе отца твоего всю свою жизнь!

И почти воочию видел Яаков черные глаза матери, полыхающие огнем огромной, затаенной в них силы, глаза, посылающие его на это.

— Господи, Господи святый, Великий отец наш, Царь Вселенной, покарай меня, а ты, отец мой, любимый мой, прости, прости меня, если можешь. Волею матери и именем Господа делаю я то, что делаю, и если Господь любит меня — он сохранит меня, — зашептал Яаков про себя и маленькими шажками двинулся к отцу. В ушах звенела кровь, голова кружилась, но Яаков крепился, опустился перед ложем на колени, осторожно помог отцу приподняться немного. Положил ему подушку под спину, ласково погладил по лицу, прикрыл грудь белым полотенцем, чтобы отец не запачкался.

Ицхак крепко взял сына за руку, провел по ней чуткой ладонью. Яаков замер, застыл, закрыл глаза от страха… вот сейчас отец поймет, кто перед ним.

— Лохматый мой Эйсав, косматый сынишка, — ласково улыбаясь, пробормотал Ицхак, — а мне показалось, что слышу голос Яакова…

Яаков, все еще дрожа, взял кусок мяса, смочил его подливой и осторожно положил в рот Ицхаку. Старик обрадовался, затряс головой и принялся жевать, быстро, жадно, подлива текла по бороде, стекала на полотенце. Ицхак в этот момент забыл, что перед ним сын. Он чувствовал только вкус мяса, острый, пряный, бьющий в нос, от которого в груди становилось тепло, ласковые волны сытости колыхали живот, и рассудок начинал действовать спокойней. Еще кусок, и еще, полотенцем вытер бороду сын, еще.

Яаков кормил отца, жадно жующего, как кормят ребенка. Содрогалась душа от жалости, слезы текли по лицу. Все мысли молодого человека свелись к одной — скорее бы, вот поест, благословит, а там, там предам я душу свою в руки Господа…

Ицхак устал жевать, приподнял руку, отер губы, попросил вина. С трудом выпил несколько глотков, упал в изнеможении на подушки. В тишине раздавалось его частое дыхание. Вдруг он положил руку Яакова себе на грудь. Сын ощутил неровное, слабое биение сердца старика, слабенькие толчки сердца Принесенного в жертву.

И сказал Ицхак:

«Запах сына моего- запах поля, которое благословил Господь.

И даст тебе Бог от росы небесной и от туков земных и от хлеба и вина.

Служить будут тебе племена и тебе поклоняться народы.

Будь властелином для братьев твоих и поклонятся тебе сыны матери твоей.

Кто проклинает тебя — проклят, а кто благословляет, благословен.

Будь благословен сын мой, первородный. Да пребудет с тобой слава Господа».

А потом прибавил, смущенный:

«Брось своих жен и возьми себе жену из Харрана. Там у Лавана две дочери — бери одну из них. Иди. Иди, сынок.

Яаков выскочил из шатра, не забыв прихватить блюдо с остатками жаркого. И хорошо сделал, что быстро выскочил. В сотне шагов от шатра уже шел Эйсав, за ним — в пестрых платьях. шли две его жены-кнаанейки, с миской приготовленного ими мяса. Пусть жены приготовят мясо — думал Эйсав, — какая разница? Мать уже стара, готовит с трудом. А отцу ничего не скажу. Пусть благословляет меня скорее, и помирает. Сколько можно жить, зажился, все ругает меня за жен моих.

Ривка появилась из-за шатра незаметно, тонкими сильными пальцами стиснула руку сына.

— Первородный, — шептала она, — сынок мой, мое счастье, мой красивый. Идем, я спрячу тебя у себя в шатре — на женской половине тебя никто не найдет. А вечером… вечером ты уйдешь в Харран, к дяде Лавану, иначе убьет тебя Эйсав.

В подтверждение материнских слов, раздался из шатра Ицхака дикий рев, подобный вою раненного медведя. Это Эйсав кричал, потрясая над косматой головой огромными кулаками: