Записи на таблицах

Иногда приходила посидеть с ними и старшая сестра Рахели — Лея. Она была тихой, бесцветной, уже увядающей девушкой. Похожая на младшую сестру внешне, Лея совсем не походила на нее душой. Аккуратная, скучная, молчаливая. Глаза ее с детства были красными и гноились, и поэтому Лея часто прикрывала лицо платком, чтобы никто не видел желтых потеков гноя на ее ресницах. Злая служанка как-то рассказала Яакову, что, дескать, Лею должны были отдать замуж за Эйсава, а Эйсав, как известно, человек яростный и злобный, вот Лея глаза свои и выплакала от страха перед грядущей долей. Яаков поежился, вспоминая подзабытого уже брата, холодок пробежал у него по хребту, и он пожалел Лею, потерявшую здоровое зрение из-за недостойного брата его. Впрочем, Лея не была такой уж плаксой. Несмотря на то, что глаза ее глядели с трудом, она была девушкой решительной и рассудительной. Первой дочерью была она у Лавана, и первым ребенком в семье.

Вечером одного дня, когда близились уже семь лет Яакова к окончанию, когда сидел он с Рахелью под деревом во дворе дома, Лея не пришла к ним как обычно, посидеть и потолковать о городских слухах, а поднялась по лесенке на второй этаж дома, прямо в комнату отца, где тот сидел, разморенный жарой дневной, наслаждаясь начавшим дуть из пустыни прохладным ветерком вечерним, перебирая таблицы с клинописным описанием хозяйственных приобретений за день. Лаван любил вечера, в которые никто не мешал ему. Домочадцы занимались своими делами, а он мог спокойно обдумать, сколько голов скота продать, и другие интересные мысли приходили ему в голову, часто не связанные с хозяйством. Последнее время он все чаще думал о Яакове. Племянник, нищеброд, непонятно откуда взявшийся на его голову, и пригретый им только в память сестры своей, Ривки, постепенно начал захватывать в доме все больше власти. С ним считались, его слушали, он решал споры между домашними.

Скоро он меня, эдак, заменит, — подумал Лаван, наморщив лоб, — не пристало племяннику так отодвигать дядю в сторону. И какого дядю! Я ведь не дурак-кочевник, со своим нелепым «богом»… я человек цивилизованный, культурный, умею клинописью писать, считать, даже шумерский язык знаю! А уж богам я служу истово, лучшие статуи купил, и установил в божнице как положено — вот стоят прямо передо мной… Суэн, Адду, Шамаш, Эа, Иштар… да, кстати об Иштар… пора бы принести жертвы этой богине. Скоро седьмой год закончится, Рахель надо бы выдать за этого голодранца Яакова, хоть и не хочется, да куда бы мне Лею пристроить? Из-за ее глаз трахомных красных и опухших ни один порядочный жених в городе не поглядит на нее. Бедная девочка, куда бы ее сбыть-то? Олух мой старший племянничек, Эйсав этот (ну и имечко дала ему Ривка, раздери ее Нергал!), взял себе каких-то местных шлюх в жены, а ведь мог бы Леечку, заодно и я бы сбыл ему такой товарец… А все-таки бедняга, и ведь умна, и фигурка недурна у нее, сам заглядываюсь порой, хоть и отец я… грех-то какой, но глаза эти, глаза…

Бог наш Суэн, бог лунный! Как это я раньше — то не подумал! Не Эйсав, так Яаков! Ну и что, я ему Рахель пообещал? И Рахель ему отдам, но пускай племянничек возьмет ее с довеском, с довеском, иначе, какой тут мне выгодой пахнет? Ну, поработал он на меня почти семь лет, а работник он… да, отличный работник, и за стадами так усердно смотрел, что они у него в два раза увеличились, ну, это ясно, там у них в Кнаане диком он только этим и занимался. Тут я не прогадал, что взял его на службу. Да только болван неотесан, некультурен, примитивен в вере своей, ну да ничего. Дам я ему Лею для начала, а потом и Рахель получит, только пускай еще послужит столько же, за Рахель… еще семь годков. Он в нее так втрескался, что согласится, да и в Кнаан ему дороги нет. Слыхал я, племяшка мой старший Эйсав сильно лютует против брата своего. Убьет, точно. Ничего, кто четырнадцать годков прожил в Харране, станет коренным харранцем! Забудет Яаков про свой Кнаан, да про эти пережитки прошлого, станет у меня хорошим управителем пастухами, дочки мои рядом останутся…

А вот и Лея, легка на помине! Чего тебе, доченька!?

— Отец! — вскричала Лея, забегая в комнату, где почтенный Лаван от мыслей своих улыбался, как статуэтка бога Аб-у на полочке над его головой, — отец! Так ведь несправедливо! Нечестно так! Ты отдаешь Яакову Рахель — так позволь мне уйти с ними в Кнаан, пусть я стану второй женой Яакову, а не захочет, пускай найдет мне мужа из племени нашего! Не могу я ходить опозоренной, незамужней, а сестра моя младшая, хоть и пригожа она собой, а я уродина, но не должна она вперед старшей вот так… Отдай меня, отец, за Яакова!

И Лея заревела по-бабски, навзрыд, и начала раздирать ногтями лицо.

Лаван, довольный, встал со скамеечки, подошел к ней, отечески похлопал по бедру.