Записи на таблицах

— Я не выдам гостей, — завопил Лот что было сил, пытаясь перекричать толпу, — возьмите моих дочерей, девственниц, двоих моих дочерей возьмите и делайте с ними, что захотите! Изнасилуйте их, пустите по кругу, надругайтесь над ними… Но не отдам я гостей своих вам, срамные вы люди!

— А на кой нам сдались твои кобылы, Лот, — заорал похотливый старик из толпы, — нам баб не надо… когда такие знатные мужчины у тебя в доме, а ты, чужак, и сам не наслаждаешься и нам не даешь!

— Да чего там болтать с ним! — заорал кто-то, — сожжем его вместе с домом, а чужестранцев возьмем силой, не так ли, сограждане?

И толпа, загудев в один голос, бросилась единым порывом к дому Лота, страшная в своей похоти, распаленная своим единством, словно голодные волки, кинулись они на дом Лота, как волны морские, заливающие берег.

Дверь позади Лота открылась, и гости возникли, словно две бледные тени, в дверном пролете, осторожно взяли они Лота за плечи и ввели в дом, а потом простерли могучие белые руки вперед, как крылья… стояли они на высоком крыльце дома, высокие, страшные и спокойные, и вой, многоголосый и жалобный, пронесся над скопищем народа внизу, никогда еще в горах сиддимских не слышалось эхо, подобное этому. Все — от мала до велика — скопившиеся перед домом Лотовым — ослепли, погрузились во мрак, кружились и падали, не находя ничего вокруг, судорожно хватались друг за друга, сливаясь в похоти своей. Ночь наступила для них, последняя ночь.

Ангелы вывели Лота из дому, вся семья шла за ним, жена шла в конце длинной вереницы домашних. Не оглядываться назад, только не оглядываться, вперед, гляди вперед, в ночь, чьи звезды заволакиваются мглой, луна закрылась тучами, как замужняя женщина покрывалом, блестят соляные кристаллы на дороге горной, в горы сиддимские Лот уходит, и дочери его, и домашние, и жена идет следом… ленивая, толстая дама, идет и проклинает про себя гостей, оторвавших ее от вечерней неги, мужа, готового отдать дочерей на посрамление, ночную темь и острые камни дороги. Выше и выше взбирается тропа, петляет в ночных горах тропа, звезд не видно, но небо светится мрачным красным отблеском, огненные тучи идут на Пятиградье, огромные огненные тучи, сверкают в них молнии, призрачным светом наполняя на миг все вокруг, и снова темно… не оборачивайся, так говорят ангелы. Воздух стал горячим, обжигает кожу на лице, волдырями покрывается кожа, огненный ураган подхватывает в воздух столбы соляной пыли, она разъедает раны, пот течет градом, жжет лицо, выедает глаза, не оборачивайся же… иди, иди. И вот, гул раздается, стонет земля, колеблется, горы дрожат в танце ужаса, скорчились горы, небо ослепло, пыль соляная в воздухе, дождь идет из кровавых туч, дождь горящий, сера падает с небес, огневые потоки льются, сжигают все, горит соль, горят камни на дороге, плавятся. Серный дождь пролился на Пятиградье, Сдом и Амора горят, плавятся стены, колонны, львы на воротах, храмы и дома, люди… люди уже стали пеплом, глиной стали дома, сгорели посевы, огненный дождь льет, и рев исполинского рога слышится. Гнев Господа Высшего пришел на Сдом и Амору, за грехи их не простил Господь, не простит он грехов их во веки веков. Пустошью стало Пятиградье, где цвела великая цивилизация, где возвысились люди и стали мнить себя богами, не стало более Сдома и Аморы, столиц древних, кичащихся богатством своим. Ушел целый мир, гордый и развращенный, и воды Мертвого моря, тягучие, мертвые воды, сомкнулись над оплавленными развалинами городов Пятиградья.

И оглянулась назад жена Лота, глядя, как горит Сдом, в котором она родилась и прожила всю жизнь, древний богатый Сдом, чьи стены от серного жара стали как вода, чьи боги не защитили его, чьи люди превратились в пепел, грешные, плохие люди, среди которых она жила, которых любила, пока ее не отдали за пришельца, которого она не любила. Оглянулась… Опалил серный ветер волосы ее… вонь горящей плоти удушила ее… и застыла она на месте, став соляным столпом…

Лот поселился в пещере. Вечерами он выходил из нее, садился на камень, лежащий у порога, смотрел на восток, на горы, лежащие за Мертвым морем, озаряемые последними темно красными лучами заходящего Солнца, ждал, пока их серые склоны не сольются с вечерней тьмой, а потом шел назад в пещеру — к огню, заботливо поддерживаемому дочерьми, к нехитрой просяной каше, которую они готовили для отца, к копне соломы, на которой он спал, пока дочери сидели у огня и разговаривали, вспоминая погибшие города, жизнь, которой не стало в один миг. Они с тоской поглядывали на пустынную и безлюдную Сиддимскую долину, на серо-желтую обгорелую землю, на матовое зеркало моря, такого же мертвого, как все вокруг. Никто не возьмет их в жены, двух дочерей полубезумного старика, ни одна крепкая рука не сдавит, лаская, молодые налитые груди, не услышат они тимпанов и дудок свадебных, и не примет их лоно плоть мужа, не нальется крепостью живот, не будет детей у них, невольных нянек старого отца…