Записи на таблицах

— «Зовите Билама Бен-Беора, пророка!» — воскликнул Балак, — " и приготовьте ему в награду золота, много золота из Мицраима, чеканного, колец золотых да серебра приготовьте этому человеку, ибо его слово исполняется всегда. Вспомните, как проклял он аммонитян в прошлом году, какой мор прокатился у них по стране… они теперь и не помышляют напасть на славный древний Моав! Зовите же пророка! И, клянусь Кемошем, завтра же эта орда погибнет от болезни, или просто сбежит назад в те желтые пески, из которых явилась».

Билам сын Беора, пророк и тайный жрец Бога Единого медленно въезжал на белой своей смирной ослице в Кир-Харесет, столицу Моава. Ослица сыграла с ним злую и нелепую шутку — по дороге вдруг встала как вкопанная и не хотела идти дальше. Билам понукал ее, бил сухими мозолистыми пятками по теплым и жестким бокам, в гневе ударил кулаком между добрых длинных ушей, но скотина не хотела идти ни в какую.

«Не хочет Единый, чтобы шел я ко двору Балака», — думал Билам, с трудом соскочив с ослицы и сильно потянув простую веревочную узду, — «недоброе замышляет моавитянин, и мною воспользоваться хочет, словно оружием бронзовым, только вот кого он захочет проклясть?». Ослица закричала жалобно, от боли, причиняемой веревкой, слезы выступили на больших глупых глазах, и в слезах утонул тот страшный невидимый ангел с мечом огненным, стоящий прямо на дороге и не сводивший глаз с ее хозяина. А Билам знай себе тянул ослицу дальше, и только лишь когда слезы потекли по короткой шерсти на морде, и не заливали ослице глаз, и увидела та, что ангела нет более впереди, то задвигала сильными ногами своими, семеня копытами в дорожной пыли вслед за хозяином.

Билама принял сам Балак, на границе владений своих в Ир-Моаве, следовал с ним бок о бок на своем белом царском муле, до того как пришли они в Кир-Харесет. Там правитель помог Биламу спешиться с ослицы, приказал отвести пророка в прохладную комнату, где стояли кувшины со сладкой водой и печенье на подносах, а после того, как Билам отдохнул, Балак пришел к нему и поманив его в малую залу на втором этаже большого царского дома. Полдень стоял в самом разгаре, жар был такой густой, что его можно было, казалось, резать на куски. Потоки горячего воздуха неслись с юго-востока, ветер пустыни дул над головами неведомого племени, и запахи их огромного стана властно висели, словно марево, над низкими зданиями Кир-Харесета, запахи скотины, и людского пота, и странный аромат благовонного дыма, столб которого поднимался над лагерем. А когда ветер усиливался, урывками доносился до ушей Балака непонятный шум, плач детей, звуки струн и отдаленный шорох тканых пологов шалашей, бьющихся на ветру пустыни как огромные паруса. Небо было безоблачным, прозрачным, чистым-чистым был воздух, и с крыши царского дома виден был огромный лагерь кочевников, уходящий за горизонт правильными рядами шатров.

«Вот, народ вышел из Египта; уже покрыл он лик земли и живет он против меня», — произнес Балак глухим и сиплым голосом, пытаясь унять неожиданную дрожь в ногах и холодок, пронзивший грудь словно кинжалом. «Итак, пойди, прошу, прокляни мне народ этот, ибо он сильнее меня: может мне удастся, и мы его поразим, и прогоню я его из этой земли; ведь я знаю: кого благословишь ты, тот благословен, а кого проклянешь, тот проклят».

«Голос мне был от богов», — сказал Билам, — «и что вложат они в уста мои, то и скажу», а про себя подумал: «Народ этот Всевышний Бог благословил, не смогу я проклясть его». Ноги передвигались с трудом, и стало тяжело дышать, но Балак, от нетерпения отбросивший царскую личину, тянул старика за руку, как маленький мальчик тянет отца поглядеть на новую игрушку, говоря ему: «Прокляни же их, прокляни скорей!». И Билам шел за ним, и поднялся на вершину Хуцот, что нависала над долиной, где стоял неведомый народ. Возгорелись костры, семь костров, семь быков собственноручно принес Балак в жертву, и заговорил вдруг Билам и сказал: «Из Арама приводит меня Балак, царь Моава, с гор восточных: „пойди, прокляни мне Яакова, и пойди, изреки зло на Исраэйль!“. Как прокляну я? Не проклинает его Бог. Как изреку зло? Не изрекает зла Господь! С вершины скал вижу я его и с холмов смотрю на него: вот народ отдельно живет и между народами не числится. Кто исчислит прах Яакова и сочтет пыль Исраэйля? Да умрет душа моя смертью праведников, и да будет кончина моя, как его».

Балак не верил тому, что слышал своими ушами. Он завертел в гневе головой, словно отгоняя докучливую муху, затопал ногами, стиснул зубы, но ничего не мог сказать, словно бы какая-то исполинская сила закрыла ему рот жесткой ладонью, а Билам между тем продолжал, и старческий слабый голос его звенел все сильнее, с необычной для него мощью, с вершины скалы вещал пророк, и эхо вторило ему: