Записки блокадного человека

(Он пропускает мимо ушей неудобную реплику. В дальнейшем выясняется, что формула «просветитель» уже содержит в себе скрытый самооправдательный механизм. Просветитель – педагог. Это позволяет упрощение, приспособление мысли к близлежащим социальным целям. Отсюда может быть дотянута мысль – и до агитации.)

– Наши люди делают невероятные вещи. Их пять-шесть человек, и им приказано держать противника. И они держат. Они не уходят ни при каких обстоятельствах. Таких случаев тысячи. Без конца. Что это, ухарство? Нет, это характер народа. Я теперь очень внимательно перечитываю «Войну и мир». И я вижу, как он многое верно угадал в этом характере. Очень многое из того, что он говорит, вполне применимо.

– Именно что же? Как вы толкуете эту сопротивляемость?

(Он не реагирует на вопрос. Я вижу, он куда-то гнет, устремляется к какому-то еще скрытому выводу из этого разговора. В контексте оправдания своего сидения здесь он осуждал дух фронта. В контексте восхваления своей деятельности агитатора он восхваляет дух фронта.)

– Теперь возьмите, что произошло в Тулоне. В город вошли три бронемашины. Сколько может в город войти бронемашин? Подумаешь, сколько может в город войти бронемашин? По узким улицам. Их можно было прекрасно расстреливать из орудий. У них там был прекрасный флот. Но им только одно пришло в голову – взорваться. Больше они ничего не могли придумать. Наши моряки смеются, когда говорят об этом. Они говорят – надо было пробиваться. Две трети прошли бы наверняка.

– При этом, так сказать, субъективно они вели себя очень героически.

– Как же. Командиры держали под козырек на тонущем судне. (Показывает, как они держали под козырек.) А когда мы уходили из Таллина, был приказ задержать их на улицах. Почти невозможная вещь. И задержали. Флот ушел. Вот вам тема, такую тему надо углубить. В чем ошибка наших писателей? Они не думают. Они просто отвыкли думать.

– Ну, у них это получается просто. Все необыкновенные герои. Все одинаковые. Но как вы все-таки себе представляете? Объясните эти импульсы, движущие сейчас людьми.

(Но он не клюет на эту приманку для теоретических размышлений. Ему явно нужно что-то другое. Что, я еще не могу понять.)

– Я думаю, дело в моральной чистоте нашего народа. Французы были развращены. Эта буржуазность, приобретательство, разъединение всех со всеми. При демократии, свободе все развалилось. Вообще славянофилы кое в чем были правы относительно особых путей русского народа.

– Так вы дойдете до того, что моральную чистоту народа сохранило крепостное право.

– Нет, зачем же. (Он не расположен дискутировать на эту тему.)

Я начинаю понимать. Это не ассоциативно возникший разговор на отвлеченную тему. Это продуманные темы, из которых что-то должно быть сделано практически. Поэтому он отводит всякую дискуссию как лишнюю помеху. Моральная чистота народа – это уже заготовленный контур концовки. Теперь надо только заполнить промежуток.

– Вы что же, что-то затеваете новое?

– Да вот надо подумать. Думайте. Думайте. Поговорим.

(Теперь раскрыта направленность всего разговора. Это проект новой реализации сорвавшегося человека.)

Интеллектуальные эгоисты, Переставшие думать

О, какая же это седая древность! 30 лет тому назад они со Шкловским считали, что нужно говорить ересь, что это есть противопоставление свободной мысли бесплодному академизму. С тех пор они поседели и облысели, сыновья их пали на войне. А ересь давно – лет 15 тому назад – утратила свое содержание. То есть из определенной такой-то ереси она стала чистой формой, намеком на заявляемый протест, попыткой утверждения своей особости.

Потребность в этом утверждении становится уже почти навязчивой. И, вероятно, это будет прогрессировать. Тут аналогия с моральным состоянием Анны Андреевны. Потребность непрерывно напоминать, внушать себе и другим, что просперити не явилось результатом уступок, но, напротив того, результатом того, что другая сторона уступила силе духа.

Он неспособен к выработке больших связных концепций (то, чем держится чувство самости Гриши, Оттера), поэтому его внутренняя потребность непрерывно реализуется рядом разрозненных актов. В них проявляется изящество и внутренняя свобода, содержание же их безразлично, случайно, предвидеть его невозможно. Это различная мелочь идей, они возникают по любому поводу и исчезают бесследно. Так же строятся сейчас и его работы – на одной мелкой идее (вернее, интеллектуальной выдумке), с помощью стилистического изящества доведенной до многозначительности.

(Во время прений) Бм.: простите, я позволю себе вмешаться. Только несколько слов – виньеткой (изящество).

(На улице): Наш директор парит в облаках, а замдиректора проносится в виде метеора. Поэтому уже никто ничего не понимает. И Шаргородский прибегает ко мне, чтобы помочь ему разобрать загадочную телеграмму Пиксанова.

Бялый: что за телеграмма?

– А телеграмма такая: согласен приехать 20-го прочесть доклад «Деятельность академика Пыпина». Обеспечьте питание.

– Это что же, к юбилейной сессии?