Записки блокадного человека

И вдруг то, что она говорила, как бы прорывалось к нему сквозь тяжелый туман быта, доходило до него не предметным своим содержанием, но общим ощущением жизни как длящегося бедствия (она так умела прежде добывать радость из жизни). Как итог: это ощущение создал он. И тетка даже прямо говорила об этом. «Сейчас пока еще лето. И еда хорошая. Можно было бы жить. Но ты так нервничаешь, так нервничаешь».

Доходили еще отдельные вещи. Однажды он сидел у печки усталый и ему хотелось молчать. А тетка о чем-то заговорила ненужном. И он со своей всегдашней готовностью к раздражению уже резко спросил: «Ну и что, что ты этим хочешь сказать? К чему ты это?» И она вдруг ответила: «Просто так. Я ведь целый день молчу, как в тюрьме. Мне просто хочется поговорить». Среди ее обычных многословных и фальшивых мотивировок – это была вдруг такая ясная правда, что у Оттера вдруг сердце повернулось от печали. Но у него не было уже для нее добрых слов. Он промолчал.

В другой раз после большого скандала он вернулся вечером кроткий. Они хорошо пили вместе чай и разговаривали. И тетка вдруг сказала: «Когда ты ушел, я хорошо поплакала…» Он в больших, чем обычно, размерах наговорил ей о том, что она паразит, что она испортила его жизнь и т. п. Когда она в таких случаях говорила – меня убивает то, что ты говоришь, мне после этого жить не хочется и т. п., – он оставался равнодушным. Но это – «хорошо поплакала» – его перевернуло. Это сказано было не для того, чтобы его разжалобить, – он и так был сейчас кроткий. Это была правда. Его перевернуло то, что она могла плакать одна, после его ухода. Не напоказ. Это сразу изменяло значение ее слез. Значит, были у нее настоящие человеческие реакции. Значит, в своем самоуспокоительном отрицании этих реакций он зашел слишком далеко и вообще, может быть, не туда зашел. Так возникали сомнения и печали, быстро смывавшиеся очередным раздражением.

Так иногда ему становилось стыдно. Ему становилось стыдно, когда она благодарила его за заботу, называла ласковыми именами, говорила «золотко». Ему казалось, что после его безобразной и дикой грубости это было уже невозможно. Что это она подольщается к нему, зная полную свою от него зависимость. От этой мысли ему становилось стыдно и тяжко, и он не мог на нее смотреть.

И опять ему мучительно необходимо вспомнить, что же все-таки доводило его до этих отвратительных состояний бешенства. С чего, с какой именно конкретности они всякий раз начинались. И в поисках самооправдания, в стремлении облегчить свою вину, хоть частично свалив ее на покойницу, – он снова анализирует этот характер. Этот характер в разных контекстах уже неоднократно подвергался анализу. Это характер настолько последовательный и завершенный, настолько полно выражающий известные психологические тенденции, что в нем есть некая монументальность. Во всяком случае, он достоин был изучения.

Что же Оттер может сказать в свое оправдание (только оправдание ли это…)? – Что это был дурной человек. Несомненно, это был дурной человек. Абсолютно законченный продукт паразитического бытия (дама) – асоциальный, аморальный (ибо всякая мораль социальна) и даже подвергшийся атрофии элементарных человеческих чувств. Она была дурным человеком, недобрым, жестким, там, где она чувствовала, что можно быть жестким по отношению ко всему, что было слабее ее. Эта жестокость <так!> вызывалась не желанием причинять зло, но тем, что мгновенные эгоистические импульсы не встречали в ее душевном механизме решительно никаких задержек. Она не делала (большого) реального зла только по своей неприспособленности вообще делать что бы но ни было; по неприспособленности к объективным как-то изменяющим действительность действиям. Но пассивно она могла хладнокровно причинить много зла. Оттер сам знал всю шкалу дурных и мелких побуждений. Но он с его интуицией добра и ценностей – ужасался откровенности, эпической прямоте их выражения. Как страшной безнравственности, он ужасался тому, что все, что должно было быть спрятанным, вытесненным, запрещенным, все, что жило в нем самом как постыдная тайна, – все это у нее с необыкновенной легкостью подступало к поверхности; естественно и незаметно переходило из мысли в слово, из слова в действия. Тогда как для него между этими этапами прохождения зла – залегали бездны. Все те проявления эгоизма, тщеславия, корысти, зависти, заискивания перед сильными и притеснения слабых, которые для него были трудными и тайными, в ее душевном обиходе протекали с необыкновенной легкостью и прямолинейностью, ибо они были только функцией желания в каждый данный момент получить наибольшие удовольствия от жизни. И эту легкость и прямоту Оттер ощущал как глубоко безнравственные.

Да, это был дурной человек, и в то же время очень обаятельный, очень любимый всеми, кто ее мало знал и не должен был делить с нею существование.