Записки блокадного человека

Тетка сохранила свои основные свойства и сохранила свое отношение к Оттеру, то отношение, которое он считал дурным и которое было основным пунктом в самооправдании Оттера. Он мучительно продолжал сводить счеты с мертвой. Она, конечно, была к нему привязана, но в пределах своего эгоизма и своей потребности в действиях и развлечениях. Она всегда пользовалась им для своих игровых фикций или просто для практических целей, когда нужна была мотивировка перед родственниками, для того чтобы уехать или остаться и т. п. Если ей хотелось оставаться в Москве, то оказывалось, что она приносит себя в жертву, потому что он любит жить один, и она не хочет нарушать его покой. Если хотелось обратного, то оказывалось, что Оттер в хозяйственном отношении не может без нее обойтись, и она опять приносила себя в жертву. Никакие протесты не помогали. Она никогда не считалась с ним, с его вкусами, привычками, желаниями, с его работой и отдыхом. Не считалась, потому что он ей не импонировал и потому что она его, со всем его криком, не боялась; то есть не боялась, что он совершит какой-либо поступок, приносящий ей ущерб. И ей не нужно было стараться и завоевывать его, потому что она знала – все, что нужно по части заботы, он сделает сам. И все это полностью приложилось к нынешней ситуации, только в уродливо увеличенной и подчеркнутой форме. Несмотря на то, что ее зависимость от Оттера стала абсолютной и буквальной, она по-прежнему не считалась с ним; несмотря на его бешеное поведение, она не боялась его. Он на это полагался и для него особенно непривычно и отвратительно было подозрение, что она говорит ему ласковые слова нарочно, подделываясь. Вероятно, в этом подозрении он все-таки ошибался. Ведь как-то она сказала ему с той прямолинейностью, с которой вдруг говорила некоторые скользкие вещи среди обычной фальши. – А я тебя совсем не боюсь. Ты вот кричишь и ругаешься и набрасываешься на меня. Но я тебя не боюсь и не сержусь на тебя. Я не могу на тебя сердиться. Что значит сердце… И дальше пошли уже игровые фикции. Это уже не было важно. Оттер пробормотал – очень жаль, что не боишься; для нас обоих было бы лучше, если бы боялась… Но все-таки его это успокоило.

Принцип своего отношения к Оттеру и все свои исконные качества она перенесла в тот мир страшных буквальностей, в котором они теперь существовали. И качества эти в этом мире стали страшными. Из определенных качеств вытекали, неизменно возобновляясь, определенные коллизии. В них была тупая повторяемость. В стиснутом, сдавленном быту у них образовался точный стандарт ссор и столкновений, несколько типов скандала. В основе лежало несколько комплексов ее качеств. Комплекс упрямства (этот, впрочем, вплетался во все остальные), комплекс легкомыслия, комплекс невнимания, комплекс бестолковости, комплекс лицемерия. Они и связанные с ними скандалы даже были прикреплены к определенным функциям быта, и потому к определенным часам дня. За всеми этими комплексами стояло одно основное – сознание, разорванное на мгновения, довлеющие себе, и из которых каждое рассматривалось сознанием как источник возможного удовольствия, получаемого мгновенно. Это легкомыслие, это невнимание, эта бестолковость (все оформленное социальным паразитизмом). И это предел упрямства, потому что это всегда действие по мгновенному гедонистическому импульсу, без учета связи и соотношения вещей, которых требует разумное убеждение. И потому никакое разумное убеждение не может дойти до этого разорванного сознания.

В мире страшных буквальностей каждый из этих комплексов казался Оттеру катастрофическим, грозящим ему гибелью. И он вел с ними жестокую, грубую, отчаянную, надрывавшую его силы – и совершенно тщетную – борьбу. Ибо против него стояло монументальное, иррациональное, стихийное, движимое темной интуицией мгновенного удовлетворения желаний – упрямство, против которого были бессильны и убеждение, и мольба, и злоба.