Записки блокадного человека

К болезням тетки он всегда относился панически, обставлял с помпой. Теперь их нельзя было обставлять, и нельзя было прервать пробег по кругу для непредустановленных действий. Всякий раз он долго собирался совершить подобное действие (вызвать врача, сходить в аптеку), и пока собирался, болячка как-то сама собой проходила. Так выработалось у него привычное – сойдет! Так притупилось чувство катастрофы.

Еще ее мучили чесотка, зуд. Он знал причину, и в злые минуты говорил об этом. Но с этой причиной ей не хотелось согласиться. Тогда нужно было принимать меры, а принимать эти меры ей физически было слишком трудно (в свое время она была очень чистоплотна). Поэтому она говорила, что это совсем не то, что у нее крапивница. И никакими силами нельзя было сдвинуть ее с этого убеждения.

Но серьезнее всего были опухание, ноги. Тут они оба должны были бы испугаться, но они не испугались, потому что заняты были другим. Оттер занят был доказательствами того, что тетка сама виновата, так как не слушает его и много пьет. При этом он сам попустительствовал и носил ей щи без выреза и кофе, потому что это упрощало проблему ее питания. Тетка же была занята доказательствами того, что она не виновата. – Питье тут ни причем. Вот Анна Михайловна пьет по восемь стаканов, и ничего. У меня это старое – подагрические явления. Теперь, наверное, прибавился ишиас. – Это было как с крапивницей. Успокоительнее оказывалось иметь какие-то старые, знакомые явления. Это были не вши, не дистрофия – порождения страшного нового быта, грозившие неизвестностью и смертью. Крапивница, ишиас – только всего. Так они вели спор, и для обоих в этом споре затемнялась катастрофическая сущность происходящего. Однажды Оттер пришел еще засветло. Тетка лежала, скрючившись, на диване. Она приподняла голову, и он замер, увидев ее лицо, съеженное и в то же время распухшее, примятое лежанием. – С питьем надо кончить! – Он был уверен, что к ней надо применять сильнодействующие средства. Начался крик: «Распущенность. Ты же не человек. В тебе же ничего человеческого не осталось. Только налить, налить, налить брюхо. Наплюхаться. Посмотри на себя. Посмотри на свое страшное распухшее лицо. Если хочешь знать, такие лица бывают у людей, которые через два дня умирают». Она испугалась. После этого она два дня меньше пила и считала, что опухоль уже прошла и что понемножку можно опять начать больше пить.

В предвидении зимы встал вопрос о помещении тетки в больницу. Имелся блат, и тетке это особенно нравилось как момент привилегированности (не на общих основаниях). Со своей асоциальностью она упорно продолжала представлять себе больницу по-старому – нечто вроде частной лечебницы со знакомыми врачами, как она все еще отчасти по старому представляла себе магазин, пребывая в уверенности, что у Елисеева – продукты лучше. Больница была для нее наивной мечтой о комфорте и отдыхе. Ей хотелось этого, и потому она совершенно равнодушно относилась к разговорам о том, что там плохо кормят, что еды будет меньше, чем дома, и придется туда возить. Оттер сам поднял вопрос, но теперь он противодействовал. Впоследствии, к успокоению своей совести, он узнал, что там действительно было очень плохо, но тогда он мог это только предполагать. Он противодействовал – по ряду причин. Он испытывал ужас перед перспективой сверхурочных, непривычных, словом, выпадающих из круга действий, которые надо было произвести, чтобы поместить тетку в больницу. Его отталкивало одиночество (из педагогических соображений он ни за что не сказал бы об этом тетке) и нарушение сложившегося уклада. И больше всего (самое дикое!) его удерживало нежелание прервать совместную жизнь на дурных, незаглаженных впечатлениях. То, почему он всегда не любил ее отъезды, хотя совместная жизнь его тяготила.

Во всем этом невозможно было признаться. И он прикрывал все это самыми дурными эгоистическими мотивировками (как раз не в том было дело). Главное – ему еще придется таскаться черт его знает куда, чтобы ее подкармливать. Тетка отвечала самыми альтруистическими мотивировками. Главная ее цель – избавить его от себя. Никуда не надо таскаться. Так, когда-нибудь раз в неделю. Его приводил в исступление альтруистический тон. Неистребимое легкомыслие. Ей хотелось принять ванну (на самом деле никаких ванн в этих больницах для дистрофиков не было), и потому она не думала о том, что будет голодна, голоднее, чем сейчас. Но ему-то придется думать об этом и все выносить на себе. И он кричал: «Облегчение! Пока ты существуешь – нет для меня облегчения. Угробить меня окончательно, – вот это да! Когда я еще буду таскаться каждый день на Петроградскую. И отвозить тебе все, что имею. Дурак я, что тебе сказал, теперь ты уже впилась и не отстанешь».