Записки блокадного человека

Сестры В-ц – интеллигенция. Отчасти соприкасалась и пользовалась благами и привилегиями (особенно через принадлежащих к дому мужчин), но в основном сохраняла позицию. Компенсация социальной неполноценности. Благодаря глупости и отсутствию современной культуры – провинциальные культурные претензии – дворянство, эстетизм, утонченность и пр. Все это смыто страшным годом. Теперь приходится наново ориентироваться – и искать форм самоутверждения. Человек самоутверждается всегда, за исключением тех случаев, когда страдание или страх настолько сильны, что оставляют ему только волю к избавлению от страдания и страха. Это мы видели, хотя и в сфере голода и насыщения человек находил возможность реализация. Но самая проблема реализации, ее необходимость была приглушена. Для многих это даже служило удобным предлогом к внутренней праздности. Но теперь приходится снова самоопределяться при крайне трудных условиях, когда утрачены все заменители и фикции.

С младшей сестрой Ниной случилась печальная вещь. Она была очень плоха, выжила, но потеряла женскую привлекательность. Она привыкла действовать на мужчин, и это в сочетании с эмоциями и высшими духовными интересами (она глупа) составляло приятную, украшенную ткань жизни. А вот теперь она вышла на новую службу, и никакого эффекта. Раньше всегда бывал эффект. Теперь она одна из многих немолодых и истощенных канцеляристок. Этот страшный для женщин переход совершился не постепенно (в этой постепенности бессознательно прорастает новая жизненная позиция), но с резкой внезапностью, которая требует немедленного осмысления, переориентировки. Между тем ей не за что ухватиться. За тот же период у нее умер муж, с которым, правда, все разладилось, но все-таки муж; она разошлась с любовником (он оказался дистрофическим эгоистом), потеряла постоянного поклонника, литератора, с которым вела эстетические разговоры, быт (красивые вещи) разрушен. Словом, у нее нет психического состояния. Осталась одна дистрофия, и то в виде остатков. И вот за эти остатки она хватается как за единственное содержание жизни и возможность реализации. Это оправдательное понятие для пустоты и для преждевременного женского крушения. Это крушение смягчается тем, что оно болезнь – значит, может быть, и нечто временное? – и притом всеобщая болезнь. Это крушение сублимируется тем, что оно социальная трагедия.

А раз так, то дистрофическое состояние, перерабатываясь в автоконцепцию, всячески утверждается и подчеркивается. Так как она эстетическая натура, то подчеркивание идет не за счет разговоров о еде и т. п., но за счет того, что дистрофия убила в ней высшие духовные потребности, а также интерес к изяществу быта. Все это проникнуто сильнейшим дифференциальным ощущением. Подразумевается: как велика и глубока трагедия, если я, такая возвышенная, дошла до этого состояния. Такова подводная тема ее разговоров.

Речь идет о гибели памятников. Гостья, подруга (тоже эстетическая) скорбит.

– Иногда не хочется дожить до того момента, когда все это окончательно выяснится.

H.: Ты это умом или сердцем? Я – только умом говорю. А так мне все равно. Раньше – иногда проснешься ночью и вспоминаешь: боже! Медного всадника нет! Или еще чего-нибудь. Я ведь жила этим! (провинциальное бесстыдство в употреблении высокого). А теперь – весь Эрмитаж, весь Русский музей. Не все ли равно… Вот если бы на столе появился сладкий чай с шоколадом – мы бы все оживились.

Старшая сестра: Мы готовы были за двести грамм масла отдать весь Александровский дворец (у обеих дифференциальное ощущение; самый критерий падения свидетельствует об избранности натуры).

Разговор переходит на то, что и одеваться не хочется.

Подруга: Сейчас только работницы прилавка в таком состоянии, что способны этим интересоваться.

H.: Подумайте. Мне рассказывали, что дают два кило хлеба за чулки со стрелками! Господи! Не могу себе этого представить. Не все ли равно – со стрелками или не со стрелками.

(Подразумевается – только люди, упорно цепляющиеся за мелкие интересы и притом сохранившие здоровье, благодаря низкой профессии и собственной бесчестности могут этим интересоваться. Они не на высоте трагедии, постигшей настоящих людей.)

Подруга: Да, только бы прилично явиться на службу.

H.: Чтоб не иметь жалкого вида…

(Она проговорилась. Ее преследует страх жалкого вида; унижение нынешней ее женской неполноценности. Сексуальное унижение для нормального человека – самое нестерпимое из всех. И в борьбе с ним он готов вышибать этот клин клином любых других унижений. Так она настаивает на своем дистрофическом вырождении, чтобы доказать, что сфера женских успехов ей уже не нужна, безразлична, что она вовсе не попала в положение женщины, которая хочет, но не может.)